Читать интересную книгу Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

Вербовщик положил на сиденье рядом с обомлевшим от безысходности Андреем Даниловичем пистолет.

- Даю вам пять минут на размышление.

Размышлять, собственно говоря, было не о чем. Он влип, и влип намертво. Свои, конечно, не простят заграничного загула с бабами, дискредитирующего советских людей и советский строй, и, если не пожизненно, то десятку лагерей наверняка влепят. Умирать так или гнить за колючей проволокой молодому, подающему надежды, инженеру не хотелось, и было несправедливо. На суде позорная история озвучится и навсегда запачкает жирным пятном личное дело. Жена уйдёт, дочь забудет, друзья разбегутся. Кому потом будет нужен морально неустойчивый бывший зэк? Прощай надежды на собственный проект, на работу в республиканском центре, на материальное благополучие, известность и славу, жизнь закончится, не начавшись.

- Ну? – поторопил немец.

- Что за задание? – согласился на умный вариант подающий надежды инженер-проектировщик, пожертвовавший страной ради собственной бесценной жизни.

- Прекрасно, - одобрил фриц, - я не сомневался в вашей разумности, Крот.

- Кто?

- Крот – ваша кличка, моя фамилия – Гевисман, будем работать вместе.

- 6 –

После передачи связному схем долговременных оборонительных сооружений в западной пограничной части советской Белоруссии, Андрей Данилович наивно полагал, понадеявшись на обещание Гевисмана, что это будет единственным эпизодом предательского сотрудничества с немецкой разведкой. Но эпизод растянулся на долгие и опасные годы войны и завершился сам собой после разгрома гитлеровцев. Во всяком случае, он так считает, несмотря на гнусные предостережения серого немца, вероятно, сдохшего, о том, что быть им в деловой связке и после войны. Прежней Германии нет, и нет вынужденных обязательств перед уничтоженным вермахтом. Компрометирующая плёнка, скорее всего, сгорела в пожарищах агонии гитлеровского рейха. Остались угнетённость виной, раздражительность от бессилия, недоверие ко всем и ко всему и постоянный волнообразный страх разоблачения, разъедающий душу. Со страху он пренебрёг приказом Гевисмана сидеть и ждать на старом месте, как бы война ни кончилась, сменил адрес, и обязательно сделает это ещё не раз, чтобы затерялись следы того Гнидина и родился новый, с переболевшей и очищенной совестью, преданный только Родине и своему народу, работающий на их благо, не жалея сил и времени, чтобы загладить вину. Впрочем, уничтожающей вины перед страной он не чувствовал и не относил сотрудничество с немцами к классическим формам предательства, поскольку последние, по его мнению, предполагают обоюдную выгоду, а Андрей Данилович принципиально не брал гонораров, сколько ему ни навязывали. Ещё неизвестно, выгадала ли бы страна от преждевременной смерти или долгой изоляции подающего надежды талантливого проектировщика. Если бы он тогда пришёл к своим с повинной, Родина, он уверен, многое бы потеряла. Не было бы рождённых его талантом, выдающихся по конструктивно-техническим данным, оборонных сооружений и, в том числе, последнего чуда гениальной инженерной мысли (не зря инженеров по-русски называют размыслами) – подземного автономного стратегического пункта фронтового управления войсками, способного выдержать любую бомбёжку и любое артиллерийское нападение и которое не по зубам никаким новым Гевисманам и Гитлерам. Правда, всё, что он делал, становилось в деталях известно немцам, но – толку-то? Где они? Их нет, и не будет больше, а его неуязвимые стратегические бункеры скоро мощными невидимыми оборонными укреплениями раскинутся по всей республике, охраняя мирный труд советского народа. И он, автор, смывший трудом и талантом позорное пятно пособничества врагу, очистится, наконец, от душевной скверны и осуществит заветные мечты на благо себе, народу и Родине.

Андрей Данилович глубоко и освобождено вздохнул, расправил плечи. Невольно вспомнились очень давние и такие ясные соблазнительные постельные сцены, что он невольно зажмурился, чтобы не видеть, и в испуге выключил память.

Он заслужил отдых. С вожделением представил, как, придя домой, усядется в любимое мягкое кресло, найдёт в эфире умиротворяющую музыкальную классику, которую обожает и понимает, и внимательно, от первой до последней полосы прочитает «Известия» и просмотрит скопившиеся журналы. Потом они мирно дружной семьёй поужинают всласть, может быть, даже выпьют вина, и снова его примет уютное сиденье, в котором и подремать можно под убаюкивающие звуки какого-нибудь минорного сочинения древних композиторов, понимавших толк в потребностях уработавшегося слушателя. Андрей Данилович заспешил, с достоинством неся полное тело успешного руководителя, одетое в коверкотовый френч стального цвета с накладными карманами, тёмно-синие диагоналевые брюки и мягкие осенние белые бурки в коричневом шевровом обрамлении.

От него теперь почти ничего не зависело. Выстраданный днями и ночами проект, отнявший массу нервной энергии, будет воплощаться в жизнь другими. Невидимые обречённые строители, ограждённые колючей проволокой и эшелонированной подвижной охраной, сделают то, что он придумал и что никогда не увидит, и исчезнут так же незаметно, как и появились, не потревожив близлежащие поселения. И не останется от их работы ни следа: ни брошенной кучки земли, ни заломленного дерева или выдранного куста, ни срытого дёрна, ни брошенного сапога или окурка, ничего, что бы указывало, что под землёй мощное железобетонное укрепление. Победившая страна спешила застраховаться от новых неожиданных сороковых годов.

Ему нужен отдых, хотя бы кратковременный. В самом конце проектирования он почувствовал, что окончательно выдохся, что бессилен сделать лучше, что-то поправить, упростить, думал медленнее и правильное решение находил реже. Где-то в самом глубоком закутке подсознания против его воли начало зарождаться понимание того, что он достиг профессионального предела, после чего быстро превратится во льва, страшного только блохами. И это пугало сильнее, чем призрачное разоблачение устаревших грехов, заслуживающих снисхождения и прощения за несоизмеримые заслуги и за давностью грехопадения. Пугало, что старые грехи останутся не погашенными новыми творческими достижениями, которые перевесили бы невольное предательство. Талант всегда простят, найдут оправдание всем его грехам, простого человека за меньшие промахи – никогда.

На звонок в дверь вышла жена с пуделем.

- Прогуляйся с Максом, пока я закончу готовить ужин.

Немедленный, подготовленный долгими размышлениями и ожиданиями и потому сладостный, отдых сорвался.

- А Наталья?

- У неё уроки, - и добавила непререкаемо, поскольку только одна знала, что ему надо, - тебе полезно.

Пришлось ретироваться, отложив свидание с манящим задовместилищем на после выгула белого пушистого женского любимца, который, всё понимая, выжидающе смотрел на хозяина невинными глазками, как будто не он разрушил маленькую, но тем и дорогую мечту.

Андрей Данилович не любил собачьих прогулок, считая неприличным для номенклатурного работника бесцельное уличное шатание, да ещё с декоративным псом. Он вообще не любил собак, впрочем, как и кошек. Макс, вероятно, догадывался и редко подходил к нему в доме, а на выгулах нещадно тянул и вырывался, не обращая внимания на яростное сопротивление провожатого, теряющего достойную походку. Особенно неприятны были моменты отправления подстриженным белоснежным красавцем грязных естественных надобностей. В таких случаях брезгливый собаковод отворачивался, предпочитая не видеть политых мочой столбов и заборов и загаженных вонючими кучами краёв тротуара. Вот и сейчас пришлось отвернуться, а вредный пёс, будто только и ждал этого, дёрнул изо всей силы за слабо удерживаемый поводок и умчался за какой-то рыжей шавкой явно дворянского происхождения. Понадобилось почти бежать следом, чтобы не упустить мерзавца, приобретённого женой по величайшему блату и за большие деньги, чтобы в доме было как у приличных людей. Отучившееся от резких физических нагрузок сердце отчаянно заколотилось, передавая тревожное биение в голову. Сколько раз он просил, чтобы его избавили от собачьей нагрузки, и всё без толку: «тебе надо, собака успокаивает нервы». А о том, что ему полезно спокойно посидеть, и речи быть не может. Хорошо, что стервецы не удрали далеко, занявшись за углом круговыми догонялками и вольной борьбой. Пришлось, как последнему деревенскому дурню, красться, усыпляя бдительность разыгравшихся животин, пока не удалось посредством сложных поступательных манипуляций тела, рук и ног придавить конец волочащегося поводка и притянуть упирающееся сокровище к себе. «Счастливые твари», - подумал удачливый охотник, - «им неведомы иерархические и родословные преграды, придуманные людьми для себя и для них, им, не задумывающимся о приличиях, одинаково хорошо и среди голубокровных, и среди чёрнокровных». Сам он, принимая за аксиому то, что в стране трудящихся все люди равны, не считал себя, однако, ровней рядовому инженеру и тем более простой чертёжнице, а привыкнув к лозунгу о том, что государством может управлять кухарка или чернорабочий, никогда не верил в эту галиматью. Могут, но не должны, и этого достаточно. Представив чертёжницу на своём месте, он чуть не рассмеялся вслух. Во-первых, такого точно не может быть, а во-вторых, он такого не хочет. Что за государство, в котором талант подчинён серости? Исключено!