– Игнатий Тихонович, здравствуйте, извините великодушно, что беспокою…
Аверьянов удивленно обернулся – его никто не должен был встречать.
– Георгий Владимирович? – удивился еще больше, протянул руку начальнику сыскной полиции, с которым был хоть и шапочно, но все же знаком. – И вам здравствуйте! Неужто тоже из Москвы возвращаетесь? В котором же вагоне ехали, коли я вас не видел, неужто во втором классе? В демократа играете? Ну а для меня комфорт прежде всего, люблю поспать под стук колес…
Аверьянов этой ночью не сомкнул глаз ни на миг. Да и спал ли он вообще с тех пор, как выслушал свой приговор в Институте злокачественных новообразований, открытом при МГУ в 1903 году преимущественно на деньги фабрикантов Морозовых, отчего он так и именовался – Институт Морозовых? В прошлом веке, когда еще собирались средства на постройку, будущий институт назывался «лечебницей-приютом для одержимых раком и другими злокачественными опухолями». Одним из таких «одержимых раком» был теперь энский банкир Игнатий Аверьянов, и все деньги, накопленные им и вкладчиками его Волжского промышленного банка, да и богатеями всего мира, не способны спасти его от смерти. Рак желудка… неоперабелен… успешные опыты гастроэктомии пока не могут быть применимы к нему и подобным случаям. Те препараты радия, первые из которых были подарены клинике в 1903 году самими Марией и Пьером Кюри, тоже не могли принести ему исцеление, как, впрочем, и воздействие ультрафиолетовых лучей, электрической жары, повышения температуры, применения ферментов и других химических препаратов. Аверьянов был обречен – он знал об этом все те недели, которые провел в своей одноместной палате (стены выкрашены светлой масляной краской, а полы покрыты метлахской плиткой, что позволяло для поддержания чистоты два раза в неделю омывать полы и потолки водой под давлением 3,5 атмосферы из пожарных рукавов, присоединенных к специально устроенным кранам; говорят, что по всей Европе нет столь образцового учреждения для лечения злокачественных опухолей – об этом с гордостью рассказывал Аверьянову сам директор института профессор Зыков).
Он уже почти приучил себя к мысли о неминуемой смерти. Но, покинув больничные стены с их неискоренимым запахом дезинфекции, ощутив другие, человеческие, живые запахи, доносившиеся в купе: еды из ресторана, дыма, угля, пыли, ароматной воды, которой проводник обрызгивал ковровые дорожки в купе и коридоре, машинного масла, даже клозетной неискоренимой вони, еще каких-то паровозно-поездных штуковин, которым Аверьянов просто не знал названия, – вдохнув эти почти забытые ароматы здоровой, неутихающей, неумирающей жизни, он снова ощутил ту же растерянность, которая охватила его, когда он услышал: надежды нет.
Лежа бессонно на своем диване в отдельном купе, слушая, как дребезжит ложечка о стакан, а тот, в свою очередь, дзинькает о подстаканник, разбивая вдребезги даже намеки на сон, Аверьянов отчего-то вспоминал, как был несколько лет тому назад на похоронах молодого Александра Рукавишникова и слушал проповедь знаменитого в Энске священника Макария Миролюбова:
– Смерть сама по себе не составляет несчастья, а принадлежит к числу даров или благодеяний Божиих. Сколько бед или напастей бывает от тела нашего, подверженного болезням и служащего орудием страстей! Сколько также бед испытывает человек в этой жизни от мира, плоти и диавола! Но все эти бедствия, напасти и скорби оканчиваются вместе с земной жизнью. Посмотрите на лежащего перед нами юношу. И вы увидите, что смерть составляет для него не потерю, а явное приобретение. Он лишен больного, слабого, немощного тела и теперь свободно возносится духом, а некогда опять облечется телом, уже безболезненным, нетленным в силе и славе! Расстался он с миром, исполненным сует, скорбей и напастей, и теперь обитает в мире духов, где нет никаких забот. Прекратил он беседу с родными и знакомыми, зато беседует отныне с горними силами. Перестал жить темным гаданием на земле, зато ясно зрит лицом к лицу, во что мы только веруем. Не приобрел ли он лучшее взамен нашего худшего?..
Сын миллионера умер от чахотки – умер юношей, не знавшим жизни. По сравнению с ним пятидесятилетний Игнатий Тихонович мог считаться глубоким стариком, ему было грех жаловаться на кратковременность земного пути. Он мог от первого до последнего слова присоединиться к прощальной проповеди отца Макария и почти наверняка мог согласиться с тем, что приобретает лучшее взамен худшего: вечный покой взамен терзаний боли. Однако одна забота еще оставалась у него, одна тоска угнетала, одна печаль еще не могла быть развеяна мановением руки, оттого и слово прощания еще не могло быть произнесено.
Печаль эта была – Марина.
Нет, не эта Марина, которая стала в Энске притчей во языцех, но та девочка, которую он когда-то принял из рук – очень полных и очень белых, он помнил это, как сейчас! – акушерки и поцеловал в красный сморщенный лобик.
Как, когда он потерял дочь? Как, когда она стала чужой?
Конечно, после похорон Антонины он никогда не заботился о дочери так, как следовало бы. Пожалуй, смерть слишком рано оставила ее без матери, а жизнь – без отца. И покинуть ее теперь в совершенном одиночестве Игнатий Тихонович не мог, не имел права, понимая, что в таком случае не будет он знать покоя даже и по ту сторону бытия. Он баснословно богат – Марина тоже станет баснословно богатой! – и может купить ей самого умного, самого сильного, самого благочестивого, самого надежного и самого красивого (для женщин, даже дурнушек, это, черт возьми, имеет значение!) мужа. Он должен передать Марину в его руки. Довести ее до алтаря и передать. Все остальное не столь важно – его дела в порядке, Аверьянов знал это. Теперь главное – найти человека. В Энске… он мысленно перебирал знакомых… Нет, наверное, придется снова ехать в Москву или Петербург. Профессор Зыков сказал, что у Аверьянова не больше двух месяцев в запасе. Придется поспешить. Главное – выдержать ту боль, на которую он будет обречен в самом конце своего пути…
С этой мыслью он и шел по перрону энского Московского вокзала, когда сзади подошел Смольников, тронул за локоть, сдержанно улыбнулся, сообщил, что у него есть важное, не терпящее отлагательств дело, и предложил зайти на полчаса в чайную для пассажиров первого класса.
Спустя ровно тридцать минут – Смольников славился своей пунктуальностью – Аверьянов вышел из чайной с ощущением, очень сходным с тем, которое испытал, услышав свой приговор от профессора Зыкова. Вся разница в том, что тогда он желал продлить свою жизнь, а сейчас желал приблизить смерть.