жертвенности и жертвы.
25.12.45. Для того, чтобы жить, надо иметь определенную цель. [Такая цель была победа, возвращение Кости с войны] А теперь? В чем цель? В потребительском отношении к жизни? В воспитании своих детенышей <…>? В квартире? В заработке? До чего же пустое!! <…> Это все не цель. Нужна жертва! Сильная, поглощающая силы и волю. Такую жертву можно принять как цель[1128][1129].
Но одновременно, как можно видеть из вышеприведенных цитат, дневник описывает гигантское, невыносимое напряжение автора в попытках соответствовать идеалу жертвенной матери при необходимости работать в ситуации, когда мужчины по объективным и субъективным причинам не способны обеспечить семью, а государство принуждает к трудовой деятельности, иногда напоминающей рабский труд.
7.01.44. Вообще установилась какая-то дикая практика. Работай не только день, но и вечер. И в Наркомате во всех комнатах люди продолжают работать до позднего вечера. Женщины, матери нервничают, но если начальство приказало, остаются и работают[1130][1131].
Постоянное напряжение и неизбывное чувство вины приводят к ситуациям протеста — словом и «телом». Дневник становится местом, где можно выплеснуть, выкричать свое страдание и усталость и нарушить табу (например, подвергнуть сомнению святость и неизбежность материнства):
7.06.37. У меня неприятность и я, в противоречие всем своим прежним настроениям, так пишу. Три месяца беременности! А я не хочу иметь четвертого ребенка. Я так устала! Я так устала <…> Я начала уставать и от труда, и от забот, и от тяжелых раздумий, и от всей, всей жизни![1132]
Бунт телом проявляется в депрессиях, нервных срывах, тяжелых нервных болезнях, которые также описываются в дневнике:
На почве неврастении и истощения я почти потеряла зрение. Не могла ни писать, ни читать, ни шить[1133] (10.02.45);
Всю ночь я продолжала плакать. Слезы, продолжавшиеся больше 30-ти часов, уносят душу, и это так и было[1134] (3.12.52).
Материнская жертвенность, выбранная как желаемая модель самоосуществления и представленная в дневнике через фаталистический концепт женской судьбы, не подвергается ревизии, но акцент часто сдвигается с героического на страдательный, на ощущение себя не жертвующей, а жертвой.
12.01.51. Вся моя жизнь упирается в интересы детей. И так из года в год. И не было случая, чтобы я отказала кому-нибудь из них в реальной помощи <…> Отнять у себя и отдать им и сделать вид, что мне-то как раз не надо. Работать всю жизнь и приносить домой весь заработок все для того же и для того же. Накормить, одеть, купить им и снова им. И душевная жизнь моя. Вечная тревога <…> и забота. Конечно, у меня нет сил, купить, например, пианино или предоставить им по комнате. Откуда им взяться, если с 41‐го года фактически одна я несу все заботы. Костя что ли делит эти заботы со мной? У него какие-то иные заботы, скользящие мимо меня, семьи, детей[1135].
Самоосуществление через детей и самоотверженное материнство парадоксальным образом соединяется с мыслью о потере себя, об отсутствии собственного пространства душевной жизни, о самонеосуществлении. И в этом случае символическая идея отсутствия пространства женской самореализации в патриархатном социуме[1136] воплощается в дискурсе повседневности, органически соединяясь в дневнике Лашиной с пресловутым «квартирным вопросом». Описанию коммунального советского быта[1137] посвящено много страниц дневника.
1.04.1932. Теперь в двух комнатах живут 11 человек, плюс мокрые пеленки и детский крик с утра до вечера[1138].
26.09.44. Повернуться невозможно. Чтобы выйти из комнаты, нужно всех потревожить. Кто-то должен подвинуться, кто-то встать со стула[1139].
23.08.58. [О работе в отделе писем «Крокодила».] В основном же люди просят о том, о чем просить бы и не следовало, о том, что каждый человек иметь должен уж в силу одного того, что он живет. О жилье. Живут люди по 5, по 7 человек в одной комнате[1140].
11.10.58. Но представив себе, что в одной нашей комнате, где живет совсем старенькая мама, 23-летняя девушка и 18-летний парень, где ни у кого нет собственного уголка, где спят они все вокруг одного стола, представив, что здесь будет жить еще неизвестная нам женщина с грудным ребенком, что все это ляжет на неопределенный срок на мои плечи, я стала думать и думать[1141].
«Принудительная социальность»[1142] советского быта, отсутствие частного пространства у автора дневника, как и у всех остальных членов семьи, не только делает невозможной интимную супружескую жизнь, но выхолащивает само содержание понятия семьи: внутри этого коллективизированного быта невозможно быть дочерью, матерью, женой в том смысле, который представляется Лашиной правильным и естественным.
29.09.45. Я люблю его (мужа Костю. — И. С.) не только женской любовью, но и материнской <…> Нам с ним обоим тяжело живется. Мы никогда не бываем вдвоем. Поговорить нам друг с другом не представляется возможным. Мои и его желания сразу получают отзывы, оценки, вопросы других людей. <…> Я страдаю. В нынешней обстановке наша любовь и дружба обречены на чахлое и жалкое существование. Я даже не могу по-настоящему рассмотреть, каким он стал после войны[1143].
21.02.45. А меня утомила наша жизнь, коксовая пыль, жаркая печурка и бесконечное скопление людей у маленького стола. Так хочется побыть одной в комнате хоть час в день. Посидеть за столом молча, ни с кем не разговаривая, выпить стакан горячего чая и в этой же тишине лечь спать в чистую, свежую постель и проснуться без напряжения, без спешки[1144].
22.03.45. Недавно я шла с работы и поняла, что самое любимое время для меня это тогда, когда я иду домой с работы, потому что эти 40 минут я нахожусь одна. Я думаю о своем <…> Быть всегда обязанной находиться с людьми, в Наркомате с чужими, дома со своими! Всегда, всегда днем и ночью, видеть перед собою другие лица, подчиняться их настроению, слушать их разговоры, сглаживать всякие вспышки[1145].
Чтобы в таких обстоятельствах просто жить, «обывать», быть обыкновенной, нормальной женщиной, существовать в тех материальных и духовных условиях, которые «каждый человек иметь должен уж в силу одного того, что он живет», нужно совершать какие-то героические усилия самопожертвования, иногда непосильные. Идея героического и агиографическая модель биографического нарратива используются в дневнике Лашиной не для описания ситуации «жизнь за царя», за родину, за коммунизм, или религиозного духовного