полученную материю на платье. Новое, черное, приличное платье. Я так о нем мечтала <…> И так мне печально! И хотелось бы пожаловаться, да некому. Если Косте сказать, он с раздражением спросит: «Это что, мне упрек?»[1116]
В этой ситуации для того, чтобы выжить и сохранить семью, как следует из дневника, возможны две тактики. Первая — это тактика матриархатного контроля, которую подробно излагает сестра третьего мужа автора дневника — Вячеслава Лашина.
20.02.54. Зина считает, что жена должна держать мужа в руках, для его же блага ограничивать его во всем, в случае проявления первых признаков лжи немедленно установить за ним контроль, проверять каждый его шаг, пресекать всякие его злоупотребления в самом начале, касается ли это вина или женщин. Она утверждала, что во всем, что произошло, виновата я сама, потому что не руководствовалась этими мудрыми правилами, бросила вожжи и пустила события на самотек (2, 283). Возражение о том, что «единственные возможные отношения между супругами <…> — это полное и безусловное доверие» <…> Зина парирует словами: «Лишнее доверие к мужу есть проявление эгоизма, потому что надо было думать о нем и об его будущем»[1117].
Примеров семей, где есть такая властная, контролирующая жена и мать (при отсутствии мужчины или его безволии, пьянстве и т. п.), немало в дневнике. Например, потенциальный тесть старшего сына Лашиной, удивляющегося женскому диктату в семье, советует: «Терпи, Сашенька, я всю жизнь терплю»[1118].
Тактики скрытого лидерства зачастую использует и сама Лашина, однако в акте письма она подчеркивает свою приверженность к другой модели женского поведения, связанной с концептом не «новой», а традиционной, патриархатной семьи: она описывает себя как всепрощающую и жертвующую собой женщину. В этом смысле идеальным образцом для нее является собственная мать, которая была оставлена мужем с тремя маленькими детьми на руках (кроме их общего младшего сына это был ребенок мужа от другой женщины и племянница), безропотно их растила и самоотверженно принимала участие в воспитании внуков, одновременно до глубокой старости работая в школе.
5.04.32. Все отношения мамы к родным и чужим, и животным, и ко всем явлениям жизни — это любовь. Часто эта любовь остается безответной, но от этого она не пропадает. Как терпеливо и кротко она относится к обоим сыновьям, таким грубым с нею! Как ласково и безотказно ухаживает за внучатами, жертвуя сном и отдыхом <…> И при всем этом ни одной мысли о себе, для себя <…> она может спать не на кровати, если кровать кому-то понадобится, а на стульях, может не обедать, если не хватило другим. Она никогда не задумывается над своими собственными нуждами, просто отказывая себе во всем, и ничто не вызывает ее недовольства, раздражения. Напротив, во всех случаях она очень довольна[1119].
Меряя свою жизнь максималистским идеалом жертвенного самоотречения, Лашина ощущает непреходящее чувство вины перед всеми своими домашними, но в первую очередь — перед детьми. Если в ее отношениях с мужчинами две модели жены (старая и новая) конкурируют между собой, то по отношению к детям она последовательно стремится выполнять роль ответственной, жертвующей матери. Дети для нее безусловная и главная ценность и цель; им, подробному и весьма беспристрастному описанию их характеров и проблем, посвящена большая часть дневника.
8.05.33. Дети, которым я практически отдаю всю свою жизнь, время, труд, являются для меня неиссякаемым источником радости. Счастье для меня и в страданиях за них, в лишениях, которые я сознательно терплю из‐за них[1120].
Как обыкновенная советская женщина Лашина живет в ситуации, когда она принуждена выполнять гендерный контракт «работающей матери», который предполагает совмещение традиционной патриархальной роли женщины в рамках семьи с одновременной занятостью в производстве и общественной жизни[1121]. Причем требования к женщине и как к работнице, и как к гражданке, и — особенно — как к матери, ответственной за здоровье и воспитание детей, постоянно возрастают, начиная с конца 30‐х годов, когда в установках власти начинается патриархальный ренессанс. Хотя Нине Сергеевне много помогает мать, в довоенное время в семье есть няньки и помощницы по хозяйству, младшие дети посещают ясли и детский сад, но двойная нагрузка при максималистских требованиях к собственной материнской роли последовательно описывается ею как непосильная и деконструктивная.
5.04.34. Но во всех моих исканиях только два берега. Один мой берег — моя семья, мой дом, муж, дети. Другой берег — работа, общественный успех, увлечение собой [я пребываю попеременно то на одном, то на другом «берегу»]. Совместить в себе и настоящего, полноценного работника и хорошую семьянинку я не смогу. Потому что и тому, и другому надо принадлежать до конца <…> А такого неисчерпаемого количества сил, способностей и времени, чтобы быть сразу всем и для всех, у меня нет[1122].
28.04.40. Я не хочу работать, я хочу жить с детьми! Чтобы Котик был здоров, чтобы Шурик не был одинок, чтобы малыши высыпались, чтобы и Косте, и детям жилось тепло и уютно. Но что же мы будем есть? Жуткая моя жизнь, горькая моя судьба! До слез, до боли жалко детей![1123]
2.01.44. …я чувствую себя такой перед ними (детьми. — И. С.) виноватой. Не надо было их иметь! Действительно, что я им дала? Кроме самой жизни, ничего! А так хотелось бы дать им все! И теплый дом, и внимание, и настоящее образование и показать и мир и познакомить со всем прекрасным на земле…[1124]
7.01.44. Имеющая детей женщина не должна работать где-то в стороне от семьи, если дети ее не устроены как следует. Ее труд должен принадлежать ее детям так же, как принадлежит ее душа. Ее повседневное влияние, любовь, забота должны окружать их ежедневно и ежечасно. Не дело матери сидеть с утра до ночи в стороне от детей и, не зная, не чувствуя их жизни, писать всякие отчеты и сводки, а думать о детях и чувствовать себя несчастной, потому что ты не с ними[1125].
Идеал жертвенного материнства, глубоко укорененный в культурной традиции[1126], имеет сильные религиозные, христианские коннотации, но, с другой стороны, концепция жертвоприношения и самоотречения (во имя будущего, коммунизма и в интересах государства) характерна и для советской идеологии[1127]. Для героини идея самопожертвования как целе- и жизнеобразующая несомненно является одним из влиятельных образцов жизнеосмысления; жертвенность становится универсальным объяснительным кодом. Собственная жизнь интерпретируется через понятие