издательских и журнальных рецензий на рукописи была отрицательной. Из пристрастного пересказа и комментариев в дневнике мы можем судить о существе претензий рецензентов. Главная из них состояла в том, что тексты Лашиной страдают, как тогда говорилось, «мелкотемьем», слишком прозаически изображают советскую жизнь и советских людей. Рецензенты ждали и требовали от текстов агиографий «замечательных советских людей», героических мужчин и «новых женщин», написанных в соответствии с соцреалистическим каноном, в то время как автор стремилась изобразить реальную жизнь обыкновенных людей[1105].
29.11.50. Консультант «Нового мира» заканчивает рецензию такими словами: «Произведение печатать нельзя. Автору не удалось создать роман, отвечающий высоким требованиям, которые партия и советский народ предъявляют к произведениям литературы» <…> Выходит, что нет у нас таких людей, как [герои романа]. Да они не только есть, их много. Они обыкновенные люди. <…> «Прямые пути» — сама жизнь. Только ведь жизнь не проходит в непрерывных триумфах и победах, она идет в обычных делах среди будничного и черного труда. И люди далеко не все герои[1106].
12.09.54. По Горбунову выходит, что советский человек живет для общества, решительно отметая на задний план все личное. Он может быть только сильным, умным, трезво рассуждающим, ошибки ему не свойственны, он чужд им по своей природе. А отсюда ему не знакомы и не должны быть знакомы страдания, тоска. Серенького, будничного в нем ничего нет. А в «Прямых путях» жизнь простых обыкновенных людей, ошибающихся, страдающих. В ней много простых будней нашей жизни, черновой ее стороны, трудностей, забот, сомнений, маленьких, простых радостей[1107].
Упоминавшийся уже американский историк Йохен Хелльбек, исследуя дневники сталинского времени, пишет о том, что
почти вся логика основных революционных нарративов преобразования (преобразования себя и социального пространства), коллективизации (коллективизации индивидуальных производителей и самого себя) и очищения (политические чистки и акты личного усовершенствования) производились и воспроизводились самими советскими гражданами, которые неустанно рационализировали непроницаемые политические программы и таким образом являлись идеологической силой, действующей наравне с лидерами партии и государства[1108].
Случай Лашиной демонстрирует иные сознательные и бессознательные практики отношения с идеологическими метанарративами. И в сталинское время, и позже она отказывается рационализировать непроницаемые политические программы, фиксируя свое непонимание, предпочитая размещать себя на полях, за пределами владений власти. И в стратегиях дневникового письма, и в своих художественных текстах Лашина отвергает легитимирующий нарратив официального дискурса, она не рассматривает схему соцреалистического романа, которая воспроизводит этот нарратив, как значимую для себя и своих героев, не описывает их (и себя) как становящихся исторических субъектов. Маргинализуя собственное Я через понятие обыкновенности и изображая своих персонажей как частных людей, она воплощает в своем письме одну из тех описанных де Серто тактик «ускользания от власти», которые «переопределяют ее институциональные усилия»[1109].
Еще раз хочу подчеркнуть, что все вышесказанное не означает, что дневниковый нарратив Лашиной свободен от принуждений господствующего идеологического дискурса — это, конечно, не так. Но выбранная автором дневника позиция — на перефирии, «на полях» — позволяет ей смотреть «косым, косящим взглядом»[1110] не только через линзы официальной идеологии, но и со стороны, из маргиналии. Этот «сбитый фокус» парадоксальным образом делает взгляд зорче и позволяет сохранять способность к рефлексии, иногда открыто деконструируя формы дискурсивного принуждения, как в записи от 2.04.56:
без клички кулаков и мироедов они оказались просто русскими крестьянами с их женами, детьми, стариками — крестьянами, по чьему-то произволу лишенными избы, коровы, всего имущества и выгнанными с позорными кличками в вековечную жестокую ссылку[1111].
«Наши дети! Это наша жизнь и наша жертва»
Термин «обыкновенный человек», который использовался при описании ключевой позиции нарративного Я дневника Нины Лашиной, на самом деле не совсем точен и нуждается в корректировке. Позиция автора, конечно, как уже отмечалось, изменчива, нестабильна, но главное — она не является нейтральной в национальном, возрастном и гендерном аспектах. Повседневность, на описании которой сосредоточен дневник, — это женская повседневность, легитимирующие биографические паттерны гендерно маркированы, письмо во многих местах вполне поддается анализу с помощью разработанной в феминистской критике категории «женского языка». Упомянутый выше «косой взгляд», по мысли немецкого феминистского критика Зигрид Вайгель, отражает особенность женской творческой «оптики». Интересно отметить, что и те претензии, которые предъявляет критика романам Лашиной, почти полностью совпадают с упреками женской прозе — повестям и романам Веры Пановой начала 1950‐х годов или появившимся несколько позже произведениям И. Грековой, Ирины Велембовской и Натальи Баранской[1112], в центре которых изображение катастрофического напряжения и конфликта между идеалом советской семьи и «новой женщины» (активной работницы и ответственной матери) и реальным положением дел.
Названная проблема — ключевая и для дневников Лашиной. Последней безусловно близка мысль о семье нового, непатриархатного типа[1113], основанной на дружбе и равноправии, равноучастии супругов в домашних делах и воспитании детей. Об этом она много пишет еще в 20‐е годы во времена первого брака, когда живет в Ташкенте. Жизнь «несчастных узбекских женщин» «за глухими стенами дувалов», где они «варят шурпу и плов, стирают, моют и вышивают в ожидании супруга — повелителя, властителя их жизни и судеб»[1114] (12.04.30), вызывает у нее ужас; она хотела бы, чтобы муж, Семен, «любил [ее] и детей, как друг, как помощник, чтоб семья для него была радостью, потребностью»[1115] (25.02.29).
Но в реальности все обстоит иначе: муж гуляет, пьет, играет в карты, ощущает себя свободным от многих семейных обязанностей, бьет жену и агрессивен по отношению к детям. Все это доставляет ей страдание и вызывает протест, о чем она пишет в дневнике. Собственно, потребность артикулировать свои «бунтарские чувства» мотивирует сам акт ведения дневника, потому что ее поведенческая стратегия до поры до времени противоположна: прощение, терпение и стремление сохранить семью, построенную, в общем, как патриархатный садомазохистский союз. Второй брак, начавшийся как идеальный, соединяющий страстную любовь и дружбу, взаимопомощь, в конце концов тоже кончается изменой, враждой, насилием и разрывом. В третьем браке она соглашается на компромисс, на частичное взаимопонимание с мужем, не предъявляя ему максималистских требований эмоционального и финансового соучастия в жизни семьи. В описании Лашиной все трое ее мужей хотят сохранения брака при условии собственной свободы, перекладывая финансовые проблемы, ответственность за принятие решений и воспитание детей на плечи жены.
11.06.47. Снова встали мы перед вопросом безденежья и отсутствия продуктов <…> И снова Костя уклонился от всякого желания мне помочь. <…> снова я продала в скупочном магазине за бесценок только что