Читать интересную книгу Пушкинский дом - Андрей Битов

«Христос, Магомет, Наполеон».

Слова Сатина из пьесы «На дне» – Лева проходил ее в школе как раз в то время, с которого начинается следующая глава.

…5 марта 1953 года умер известно кто.

Сталин. Дата спорная, официальная. Но всем было куда важнее, чтобы он умер официально, а не фактически. Тридцать лет – не шутки! Я родился, была война, я учился, я влюбился – это все при нем… А сколько людей при нем умерло! и никогда не узнает, что он – тоже. Однако мы знаем о нем теперь много больше, чем тогда. Что знали мы, школьники его школы? Что он не спит ночами, работает: горит его окно. Что он прочитывает в день пятьсот страниц (великий читатель!), а мы вот урока, трех страничек, не осилили. Что у Ленина были (хоть и мало) ошибки (какие неизвестно), а он не ошибся ни разу. Что он участвовал в создании автомобиля «ЗИС-110», но из скромности не назвал свою фамилию (за автомобиль дали Сталинскую премию – не мог же он сам себе ее вручить!..). Были и вопросы, так и не разрешенные (в обоих смыслах): был ли он на фронте? знал ли иностранные языки?.. Конечно, был, только секретно; конечно, знал, но не любил говорить, только читал (те самые пятьсот страниц). А он уже не стригся, не фотографировался, не говорил речи… Когда в 1952 году его наконец увидели в кинохронике (на XIX съезде), то пожалели: старичок… Мой однокашник, мальчик с нежным лицом, занимавшийся в балетном кружке и делавший пируэты на перемене, сказал мне доверительно жарким шепотом: «А Маяковский – враг». (Мы проходили поэму «Владимир Ильич Ленин»…) – «Что ты!» – испугался я. «А как же! “Довольно валяться на перине клоповой, товарищ секретарь, на тебе, вот! Просим приписать к ячейке эркаповой сразу коллективно весь завод!”» (До сих пор не знаю, как поставить ударение: мой однокашник сказал «кло́повой»…) – «Ну и что?» – не понял я. «А то, – неслышно сказал бдительный мальчик, – что секретарем тогда был КТО?..»

…кольце («желтого металла», как выразился бы следователь)…

Протокольная точность. Ведь, не послав на специальный анализ, следователь не может с законной уверенностью утверждать, какое кольцо – золотое или медное. Никак нельзя, заводя дело, начинать со следственной ошибки… «У задержанного (потому что еще не проверено, что я – Битов А.Г., это пока что всего лишь мои слова) изъяты: ремень брючный – 1 шт., очки, часы круглые желтого металла (“А если потом скажу, что золотые?” – “Я тебе покажу смефуёчки!”)… желтого металла, денег 006 коп.»; «Распишитесь! Да не в том, с чем вы не согласны! а в том, что у вас изъяли…» Копию своей подписи я прочитал на следующий день под протоколом.

«Краткий курс».

«Краткий курс истории ВКП(б)» – наряду с книгой «И.В. Сталин (краткая биография)» – был обязательным для всех обучающихся. Говорили с полной убежденностью (если бы это была ошибка, то простительная…), что их написал сам Сталин. Почему не подписал?.. Из той же скромности. Автора ведь на обложке нет? Неужели он сам свою биографию писал?.. Ну, во всяком случае редактировал. И впрямь, обложка выглядела странно: сначала крупно СТАЛИН как название книги, а помельче, как подзаголовок, «краткая биография», – почему бы не так: Сталин – автор, а под ним – название книги.

Они продолжали «встречаться»…

После исчезновения обращения друг к другу все, кто моложе пятидесяти, превратились в «девушек» и «молодых человеков». Так же, как и обращение, исчезло сколько-нибудь внятное обозначение для внебрачных отношений: «дружить», «встречаться»…

«Раньше они дружили, а потом начали встречаться», – рассказывала мне одна девушка про свою подругу. Я попросил разъяснить мне разницу. «Сам понимаешь», – покраснела девушка.

…до реформы…

Реформа 1961 года повысила курс рубля в десять раз. «Помяните мое слово, – говорили маловеры, – пучок травы, который стоил 10 копеек, и будет стоить десять». (Сейчас пятнадцать-двадцать.) Все продолжали думать старыми деньгами, рассчитываясь новыми. Путались. Моя теща постоянно ошибалась, но уже не в десять, а в сто раз: опять меня обсчитали, взяли рубль вместо десяти копеек, а это десять рублей по-новому… в таком роде. Единственный человек, мне известный, который разбогател на этой реформе, был мой однокурсник по институту З., очень интеллигентный и бедный юноша: он копил медные копейки (после войны был долгий и упорный слух, что за сорок рублей копейками можно получить патефон, только никто толком не знал где… хорошо, что не срок за задержку разменной монеты – есть такая статья…). К реформе он накопил четыре мешка, которые и выросли в одночасье в десять раз (копейки не обменивались). Теперь З. в Канаде.

Кажется, автор совершил ту же ошибку (в сто раз), но не в силах был пересчитать.

Ростов (на Дону).

Есть еще и другой Ростов (Великий), старинный русский городок. Почему-то все знают, что Ростова – два, хотя в Ростов Великий реже кого занесет. Во всяком случае, при затяжной игре в города, когда все запасы знаний исчерпаны, а победитель все еще не выявлен, как правило, возникает ситуация на букву Р: «РОСТОВ!» – «Уже был». – «Так я про другой Ростов…»

Весь разговор Митишатьева о евреях, кто из их выпуска был или не был им.

По существу этого разговора автор может показать следующее: такой разговор, без сомнения, был. Подозреваю даже, что он не слишком оригинален.

Зимой 1964 года, под новый 1965 год, автор был в Москве и читал у друзей главы из своего романа, в частности эту. Всем понравилось. Среди слушателей оказался и еврейский поэт Овсей Дриз, которому тоже понравилось. Красивый был человек! Седой, беззубый, молодой… Мы с ним подружились с того дня и достаточно часто встречались, и вот через несколько лет он как-то склонился ко мне доверительно (мы выпивали) и сказал: «Сделай, что попрошу!..» – «Для тебя, Овсей, все!» – «Вычеркни!» – «Что вычеркнуть?» – опешил я. «Ну тот разговор…» – «Какой разговор?» (Я никак не мог ни предположить, ни вспомнить.) – «Ну тот, который ты читал». – «Когда?» – «Тогда, помнишь…» – «А-а… вот ты о чем, но почему же? Ведь я…» – «Ты мне обещал». – «Когда?» – «Сейчас». – «Но почему я должен вычеркивать, что написал?! – возмутился я. – Ведь я не в том смысле… я как раз в обратном…» – «Все равно вычеркни!» – непреклонно твердил он. «Но я же…» – «Я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просил? Я тебе когда-нибудь что-нибудь не так сказал?.. Вычеркни». – «Но я…» – «Я же тебя люблю и тебе верю, – говорил он, – и это не для меня прошу, а для тебя». Долго мы пререкались, и я обижался на него. Он был неумолим; я обещал подумать, расстроив его своей несговорчивостью. Больше мы не виделись, он вскоре умер. Это было его завещание, которое я не выполнил. Он мне сказал тогда: «Пойми! Это та-а-кая кров'! та-а-кая кров'! – Он так замечательно красиво картаво и беззубо говорил… – Тебе не следует к ней прикасаться… Никому не следует. Это так страшно! – добавил он. – Ты не представляешь, лучше тебе не знать…» Я сказал, что знаю про погромы. Майданек и т. д. Он отмахнулся, он не то имел в виду. «Эт-то та-ак ст'а-ашно…» – нараспев повторял он. Что-то приблизилось ко мне, непонятное, неизвестное, черное, как ночь, и я испугался и рассмеялся с дрожью. Я не знал, о чем он говорит. «Может, обойдется, а может, нет… – сказал он, словно выдавая тайну, словно рискуя (перед смертью, как оказалось) и все еще недоговаривая. – Это такая бездонная кро-ов'… бездна… И тебя нет.

И ты ничего никогда не объяснишь, никогда не поправишь…» Я не понял его до конца, отогнал смутную, непросвещенную догадку – но я ему поверил. «Подумаю», – сказал я, расстроив его уклончивостью.

Мне уже не нравится этот разговор (как написан…) Может, я еще его и вы…

Писарев в руке Митишатьева.

Может быть, это был и не Писарев…

…показ редкостного фильма не то Хичкока, не то Феллини.

Либеральная веточка, хрущевский побег… Никто сразу не отметал высшей формы недемократичности, выразившейся в новом влекущем понятии «просмотр». На него надо попасть. К этому надо приложить старание и даже страсть. Изначальная потребность в приобщении к современной культуре стремительно выродилась в чистую форму престижности: я это видел, я там была… Именно там, на первых еще просмотрах, на людях появились джинсы, замшевые пиджаки и дубленки – будто сами выросли. На лицах обладателей стало вырабатываться особое выражение подавленной гордости, понимаемое изнутри как свобода и естественность. Вопрос, откуда это на вас, не был бы никак удовлетворен, он был бы неэтичен, шокинг. Усилия попадания на просмотр, доставания джинсов и т. д. выносились за скобки подсознания, унижение с лихвой покрывалось процентами с престижа. Просмотровый зал в этом смысле явился не столько очагом и рассадником вкуса, не столько первой ласточкой предстоящего расширения перспективы, сколько лабораторией дефицита – понятия, совершенно поглотившего к сегодняшнему дню все былые либеральные устремления. Именно эти люди, первыми прорвавшиеся на просмотр, стали писать книги о режиссерах и фильмах, никогда не показанных народу, защищать диссертации о ни разу не переведенных философах и т. д. Образовав круг, они же его и замкнули, охотно не допуская других к своим возможностям. Тенденция обратилась в привилегию, устроив и тех и других. Затяжка гаек шла всем впрок. И немудрено, что теперь книга потеряла читателя, а театр зрителя. Книга у того, кто может ее достать, а в театре сидят люди, которые сумели в него попасть. «Просмотреть» фильм, если верить русскому языку, – значит его не увидеть. Пропасть, естественно отделившая художника от народа, стала окончательной, образовалась почти естественно, а главное – бескровно.