От мороза по-прежнему кололо лицо, и какая-то острая льдинка вдруг кольнула сердце, отчего стало грустно. Таня знала, что с этим леском, спускающимся к реке, связаны печальные события; местные жители говорили, что здесь, в гражданскую войну, расстреливали белых офицеров. Она вздохнула — почему-то именно тут защемило сердце, словно это место было как-то связано с ней лично.
В лесу стремительно темнело, и надо было идти домой. Но что-то ее удерживало, еще чуть-чуть постою, еще немного снега…
В этот новогодний вечер, на стыке уходящего и наступающего года, мысли и воспоминания теснили друг друга. Тот же самый снег, что и сто лет назад, покрывал землю, вековые сосны подпирали небо, мимо, нарушив тишину, пролетела птица, и прямо над Таней зажглась в ночном небосводе зеленая звезда.
Ты прошла долгий путь, Таня. Надо было переплавить эту боль, перекалить ее в огне, перемолоть в белую, как снег, как твои виски сейчас, муку, в соль земли.
Вот тебе покой и воля. Ты их заслужила. Теперь ты можешь вернуться в родной город.
Через несколько месяцев Татьяна Николаевна вернулась в Ленинград, в свою квартиру на Фонтанке. Те же стены, то же окно с видом на тот самый мост и та же река, в которую, как говорят, нельзя войти дважды.
Вскоре после возвращения в Ленинград, в июне, она поехала на родительскую дачу в Павловск — готовить дом к возвращению Веры с новорожденным сыном из родильного дома.
Татьяна Николаевна мыла, убирала, занималась разросшимся, запущенным садом, а вечером села на крылечке дома и выпила рюмку вишневой наливки (которую так хорошо — не иначе от прабабушки переняла! — умела делать Вера).
Ну, с днем рождения, будем здоровы и великодушны!
Про свой день рождения она бы, конечно, забыла, если бы этот день не был связан с той датой…
Сад вдруг зашумел, словно бы кто-то позвал ее. Та-а-ня!
Татьяна Николаевна вздрогнула, огляделась: да нет, никого вокруг, просто ветер, просто какая-то птица пролетела. И снова стало тихо-тихо.
Над лесом занимался розовый, с золотыми отсветами закат, ветер качал макушки деревьев. Какой сегодня теплый, прекрасный день, и завтра будет хороший — самый длинный в году.
Татьяна Николаевна вздохнула: июнь, крылечко, яблони… А лет мне теперь больше, чем было тогда маме.
Рио-Рита, Рио-Рита… Стучали каблучки по веранде, и крепкая папина рука обнимала тоненькую мамину талию.
«Вертится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год».
* * *
Устроившись на работу в городскую больницу, она отменила для себя старость и пенсию. Много раз Татьяна Николаевна слышала от своих пациентов фразу «Так хочется жить, доктор!», и спасала эту хрупкую, бесценную субстанцию — человеческие жизни. И хотя, бывало, уставала на операциях, да и старое, полученное на фронте ранение временами давало о себе знать, никогда, никаких жалоб мирозданию Татьяна Николаевна — истинная дочь Николая Свешникова («Таня сильная — львиная порода, в меня!») — не предъявляла, все сносила с достоинством и выдержкой истинной ленинградки.
Годы шли — снег за снегом, что-то менялось, что-то оставалось неизменным, но каждый раз приходила весна, жизнь брала свое в цветении яблонь и вишен, в гудке проплывающих по Фонтанке катеров, в детском смехе подрастающих внуков.
К радости Татьяны Николаевны, Вера оказалась счастлива в замужестве, у нее родилось трое детей: два сына и — поздняя радость — дочь Маша.
Если на маленькую Веру и даже на Вериных мальчиков, у Татьяны Николаевны зачастую не хватало столько времени, сколько бы ей хотелось им уделять, то уж младшенькой Маше досталась вся любовь бабушки.
— Глаза у Маруси — цвета Фонтанки, — улыбалась Татьяна Николаевна, глядя на свою любимицу.
Маруся — ее солнечный луч, счастье, смысл.
С Марусей Татьяна Николаевна неожиданно для себя снова стала Таней, потому что внучка любила называть ее именно так.
Ради внучки она стала меньше работать — ей хотелось полностью отдавать себя Маше.
С самого детства девочка жила с ней в квартире на Фонтанке (Вера, будучи переводчиком, часто уезжала в командировки, старшие мальчики учились в Москве); а все лето Таня с внучкой проводили в Павловске.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
…Таня с Марусей сидят на кривенькой высоченной скамеечке (для пятилетней Маруси эта скамеечка — как лестница в небо), смотрят на раскинувшийся зеленым морем, бескрайний луг.
От ветра трава вздымается, Маруся смеется, болтает ногами.
Глядя на лицо внучки, усыпанное веснушками, на это улыбающееся сероглазое будущее, Таня улыбается про себя: так хочется жить. Хочется дожить до осенних яблок, до нового снега, до свадебной фаты выросшей Маруси.
— Таня, читай! — требует Маруся.
И Таня читает внучке вслух детскую книжку английского писателя, которую перевела на русский язык Вера.
Вот дочитали до конца, перелистнули последнюю страницу.
— Теперь расскажи мне что-нибудь! — опять просит Маруся.
И Таня рассказывает девочке про один счастливый день из своей жизни, предваряющий тот — самый длинный в году.
— Был июнь, Муся, мой день рождения, я сдавала экзамен в консерватории, а когда вышла на улицу, то увидела, что меня ждут родители, и… еще один человек.
— Какой человек? — ревниво уточняет Маруся.
— Хороший. Очень хороший, — спустя паузу отвечает Таня.
— А пусть он на дачу к нам приезжает!
На миг у Тани перехватывает горло, но она успокаивается — научилась быть сдержанной за столько-то лет.
— Может быть когда-нибудь, Маруся, он и приедет. Как знать.
Белые лодочки облаков плывут по небу. Таня думает о чем-то своем, Маруся на минуту притихла — изучает облака. Вон верблюд плывет, будто из снега слепленный, а вон большой одуванчик… Ей быстро надоедает молчать, и она опять теребит бабушку.
— Таня, спой мне песню!
Таня улыбается — она никогда никому не поет, но своей ненаглядной Марусе…
А ну-ка, песню нам пропой,
Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал…
Маруся радуется, подпевает и так размахивает руками, что едва не падает со скамеечки, но Таня придерживает ее сильной рукой.
— А еще есть солнечный ветер, — говорит Маруся.
Таня вздрагивает:
— А откуда ты про него знаешь?
Маруся поводит загорелым плечиком:
— Слышала где-то.
Да-да, где-то это было, гуляет по свету такая фраза, и Таня ее слышала. Какая-то девочка придумала, запустила этот солнечный ветер в жизнь.
Таня поправляет внучке панаму, достает из сумки пирожки.
— Ешь, Маруся!
В мире тихо, плывут облака, где-то в садах наливаются яблоки, над землей стоит щедрый полдень. Зелено, цветасто, благодатно. Впереди еще половина лета — это же целая жизнь!
Таня с Марусей — два мира, два друга — сидят на скамеечке, никуда не торопятся.
* * *
И долгие годы потом повзрослевшей Маше казалось, что она так и сидит с бабушкой на той скамеечке посреди луга или на крылечке их дома, и свет бабушкиной сильной, как солнце в полдень самого счастливого лета, любви, освещает всю ее жизнь.
…Ее детство прошло в квартире на Фонтанке, и Маша навсегда полюбила атмосферу старого петербургского дома с бесконечными стеллажами книг, семейными фотографиями на стенах и с той особенной патиной времени, которая угадывалась во всем, даже в выщербленных ступенях древнего и темного, похожего на пещеру, парадного.
Бабушкина квартира, вообще говоря, была странная; иногда в ней словно бы кто-то ходил, вздыхал, отражался в большом зеркале, висевшем в гостиной. И если бабушка Таня ничего такого не видела и не слышала (хирург Свешникова вообще не верила ни во что мистическое), то Маша порой замечала вещи, которым сложно было найти материалистическое объяснение. Иногда Маша замечала, что страница ее книги перевернута, распахнутое ею окно кем-то притворено, а цветы из Павловского сада, небрежно расставленные в вазе, неожиданно организовались в изящный букет, словно их коснулась чья-то умелая рука.