— У тебя есть какая-то просьба, Леля?
Она покачала головой.
Он сник.
— Подожди, Евгений… Простимся. По-человечески.
Он обнял ее, задержал на минуту и — отпустил.
Прощай, Оля.
* * *
Долгая, томительная ночь, ожидание рассвета.
«Лучше бы закончилось поскорее, — вздохнула Ольга, — к чему тянуть, а впрочем, может и эта ночь зачем-то нужна…»
А умирать все же не хочется. Все-таки, вопреки всему — хочется жить. Видеть солнце в Фонтанке, в Сене, в маленькой безымянной речушке какой-нибудь деревеньки, видеть, как ветер гонит облака, смотреть, как идет снег, жить, чтобы хранить память о Сереже, длить его жизнь. Хочется жить. Но выбирать нельзя. И миг, ради которого, может, и была вся ее жизнь (как подготовка к этому решающему моменту и выбору), не отсрочить.
Но ничего — наши победят в этой войне, весна придет, жизнь продолжится. И спустя сто лет другая девочка также будет любить, мечтать, верить. И снег будет так же идти, и как же это хорошо. Как правильно.
Она не спала всю ночь, только ближе к рассвету ненадолго сомкнула глаза, и в эти минуты между сном и явью ей то ли приснилась, то ли привиделась правда о смерти Сергея и о самой белой, последней минуте его жизни.
…Его зеленоглазая звезда все-таки привела Сергея на любимый Север, где он, после разгрома армии адмирала Колчака, был арестован и приговорен к расстрелу.
Цвет смерти — белый, и в белую от лютого холода зиму, на его любимом Севере, в ночь сильного снегопада, Сергея повели на расстрел.
В последнюю, самую снежную минуту его жизни, пуля летела к нему, разрывая эту плотную от густого снега белую завесу в воздухе, и когда он упал, глаза ему закрыл снег.
…Ольга посмотрела в окно — ночь отлетала, занимался рассвет.
Она встала, пригладила волосы, подошла к маленькому, зарешеченному окну и стала ждать. Если впереди у нее была снежная вечность, то она хотела разделить ее с Сергеем.
А все-таки истинно так «…теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
На рассвете русскую эмигрантку вывели во внутренний тюремный двор. Решающий, короткий как выстрел, момент, миг между жизнью и снежной вечностью пролетел. И где-то на горизонте погасла зеленая звезда.
И умирать никто не хотел. Но никто не стал выбирать.
Смерть и время не выбирают.
* * *
Павловск
В одно безмятежное лето…
День такой теплый, носятся шмели, падают ранетки в саду.
На крыльце две девочки, Оля и Ксюта.
Оля смотрит, как в лесу, начинающемся сразу за их домом, ветер качает верхушки корабельных сосен. Ветер такой сильный, что кажется, будто он раскачивает даже повисшее над лесом солнце.
Оля смеется:
— Солнечный ветер, солнечный ветер!
Ксюта поднимает глаза от книжки, которую читает:
— Разве бывает солнечный ветер? Вечно ты, Олька, придумываешь!
— А вот и бывает, а вот и бывает! — хохочет Оля. — Ой, смотри, Ксюта, какая стрекоза полетела!
Ветер дует в большую трубу, сосны качаются, над лесом стоит огромное солнце, куда-то летит, борясь с ветром, сиреневокрылая стрекоза, и весь мир залит солнечным светом.
Оля ест ранетки, Ксюта листает книжку. Впереди у них целая жизнь, взлеты, бездны, и один решающий миг.
Но они пока об этом не знают и смеются.
* * *
Санкт-Петербург
Кофейня «Экипаж»
Наши дни
— Моя прабабушка Ксения Александровна Свешникова, в девичестве Ларичева, умерла в Ленинграде в январе сорок второго года, — выдохнула Мария. — Мой прадед, Николай Свешников, погиб на Ленинградском фронте в феврале сорок второго.
— Ольгу Александровну Ларичеву расстреляли в Париже в марте сорок второго года, — тихо сказала Теона.
Долгое молчание повисло в воздухе. Спустя длинную, дольше иного разговора паузу Мария сказала:
— Мне бы хотелось думать, что сейчас они встретились и примирились друг с другом.
Три женщины сидели в кофейне, а снег все падал и падал — писал свои серебряные письма из далекого прошлого.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
КНИГА 2. ЧАСТЬ 3. ГЛАВА 11
ЧАСТЬ 3
АНГЕЛЫ ПЕТЕРБУРГА
ГЛАВА 11
СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР
Снежные письма падали на землю, и каждая из трех женщин, сидящих в поздний час в кофейне, воспринимала эти серебряные послания по-своему.
Лина смотрела на окна дома напротив, где ее ждал Данила, и думала о своих потерях, о том трагическом пути, который ей пришлось пройти, прежде чем для нее зажегся свет в этих окнах. И если она что-то поняла в собственной истории и в только что услышанной истории из глубокого прошлого, так это то, что трагедии, с которыми нельзя смириться, можно только пережить, яростно или смиренно — перестрадать их. По-другому — не получится. А еще Лина думала о том, как важно успеть в этой коротенькой, иногда сжимающейся до одного мига жизни успеть сделать что-то по-настоящему важное, и она уже знала, что сделает завтра.
А девочка Теона, наматывая на палец непослушные кудри, думала о том, что эта петербургская история застряла в ее душе, как заноза — теперь никогда не вытащить, да и не надо! — и что ей почти удалось пробраться в прошлое по каким-то таинственным ступенькам; еще немного, и можно было бы добраться и до семнадцатого века, до незнакомки на картине.
Галерея женщин, развернутая во времени — Ольга, Ксения, Таня, Мария. На самом деле, конечно, одна героиня — вечная невеста, вечная женственность и та самая слабость, и нежность, что сильнее любой силы, та, что извечно спасает этот мужской мир, дарит утешение, исцеляет. Как на картине. Как в том нехитром, на раз придуманном, маленьком спектакле с куклами. Как в жизни.
А еще только теперь (да кто там в двадцать лет вообще об этом думает?!) Теона стала задумываться о времени, о том, что время — зверь хитрый, и ничего-то про него доподлинно не известно, и что, может, зря мы воспринимаем его как некий линейный, неразрывный процесс, потому что оно может течь линейно, как река, а может, пойти себе пунктирчиком — замедляясь, замирая, пульсируя, — может сжиматься, или расширяться, или вообще взбунтоваться: отменить все порядки и всю вашу науку физику. И не только прошлое с настоящим меняют и определяют будущее, но и в настоящем можно изменить прошлое. Ну, например, оправдать человека, пусть даже этой женщины давно нет на свете. И выходит, что из прошлого можно через сто с лишним лет спасти какого-то Лешку Белкина, положив этому балбесу в карман старое зеркальце. Странно же, странно…
Этот узвар Мананы такой крепкий, крепче вина, и то ли от него, то ли от этих тщетных попыток разобраться во временных лабиринтах так кружится голова. А она пока так мало знает о жизни, и вообще ей только двадцать лет… Впрочем, что-то Теоне подсказывало, что понять временные хитросплетения, она не сможет и потом, когда ее курчавые темные волосы покроет серебро.
А Мария смотрела на задумавшуюся Теону и думала, почему картина лежала в тайнике столько лет, словно дожидаясь, чтобы нашла ее именно эта девочка? Ей вспомнилось, как бабушка Таня говорила о том, что из мира никуда ничего не девается: «Если что-то было, Маруся, оно и пребудет вечно». Бабушка, прожившая долгую трудную жизнь, знала, о чем говорит.
Мария вздохнула: какой удивительный круг совершила судьба, приведя меня к тому самому дому, к встрече с этой смешной, славной девочкой, сумевшей какой-то волшебной силой, как открывашкой, открыть сосуд с этими старыми историями. И в результате привела меня к началу всех начал, к тем окнам, к этой картине и старому письму.
* * *
В июне сорок пятого года санинструктор Татьяна Свешникова вернулась с фронта в родной город, где ее никто не ждал. И если для всех война закончилась, то для Тани — нет. И дело было даже не в подорванном здоровье (на фронте Таня была контужена и получила тяжелое ранение, последствия которого сказывались всю жизнь), а в той контузии души, накрывшей Таню после возвращения в опустевшую квартиру, в осознании своего непоправимого несчастья, в понимании, что родителей больше нет, нет, и ты теперь одна.