Ксюта, скажи мне что-нибудь, я смогу услышать…
Но только дождь стучал по стеклу, да за дверью, в гостиной, закашлялся Клинский.
Вскоре свет погас, Евгений ушел спать.
За окнами занималось первое утро нового года.
* * *
В первый день января Ольга зашла в свое любимое кафе, по обыкновению села у окна, улыбнулась бармену: «Дайте сразу литр кофе, да сварите покрепче!», закурила (курить начала в прошлом году — зря, конечно!).
Оконное стекло в дождевых каплях, колечки дыма от сигареты и кофейной чашки, приятная горечь кофе… Ольга неспешно пила кофе, глядя в окно на проходивших по улице прохожих, когда в кафе вдруг вошли два немецких офицера. Немцы сели за соседний столик и, увидев Ольгу, стали оказывать ей знаки внимания. Ольга вспыхнула, но тут же погасила негодование; через силу улыбнувшись: «Мадам торопится!», поспешила уйти.
Она не имела права привлекать к себе внимание, быть дерзкой. «Теперь нужны осторожность, Оля, и благоразумие, все то, чего в тебе как раз никогда не было».
Ольга прошла квартал и на одной из улочек увидела пожилую парижанку, торгующую зеленью, овощами и простыми, очевидно, сорванными где-нибудь в лесных предместьях города цветами. Она купила у цветочницы букет желтых, скромных цветов и уже собиралась уходить, когда та вдруг улыбнулась и, вероятно, в благодарность за то, что Ольга отказалась взять сдачу, протянула ей зеленое яблоко, из тех, что лежали у нее на прилавке:
— Возьмите, мадам, они такие сладкие!
Ольга улыбнулась, положила яблоко в карман пальто. Она дошла до набережной Сены, свесилась через перила, посмотрела на серый, словно выцветший от времени, гобелен реки и неба, и бросила цветы в реку. С днем рождения, Сережа.
Сегодня был особенный день — день рождения Сергея.
Ольга часто смеялась над зимним, январским Сергеем: надо же так подгадать — родиться в самом начале года! Какой ты хитрый, Сереженька!
С днем рождения, с Новым годом, Сережа! И с новой вечностью!
Захотелось курить. Ольга запустила руку в карман пальто, чтобы найти зажигалку и наткнулась на яблоко.
Яблоко, круглое, наливное, краснобокое, катилось от крылечка дома, где они в детстве сидели с Ксютой и ели незрелые еще, не впитавшие силу лета ранетки, к тем яблокам, что они ели с Сережей красной осенью в пустом доме, подкрепляясь ими после любви, и обернулось вот этим, зеленым, чуть тронутым зимой и морозцем, катившимся через годы и страны, прямо ей в руки. От Фонтанки до Сены — путь не малый.
Яблоко вдруг само выскользнуло у нее из рук и упало в Сену.
Плыло Лелино яблочко по реке времени. И куда-то еще оно приплывет?!
* * *
Острыми каблучками ходила по краю, зелеными бедовыми глазами глядела в бездну — да мне не страшно! а в феврале сорок второго года Ольгу арестовали.
Обыск, арест, камера.
Все повторилось — серые стены, допрос. Следователь, правда, был другой — молодой холеный ариец, форма с иголочки, в глазах самодовольство.
Когда ее привели — красная помада, безупречная осанка, каблуки, локоны, — немецкий офицер взглянул на нее чуть ли не с любопытством.
— Вы русская?
Она не поняла — это вопрос или утверждение, с вызовом ответила:
— Да, русская.
Почти сразу стало понятно — они знают все. Ну почти все. Хотели бы знать больше, и если она им поможет, то этим она поможет и себе тоже.
— Нет, — выдохнула Ольга.
— Вы не поняли, — сказала присутствующая на допросе переводчица, — если вы нам поможете, вас, возможно, отпустят.
— Не утруждайте себя переводом, — отрезала Ольга. — Я прекрасно говорю на немецком. Нет, никакого сотрудничества не будет.
А смешно — это она уже проходила. Бежала от судьбы двадцать лет, а судьба поймала ее, и что же — снова нет выбора?
Но сейчас у нее есть выбор. К тому же теперь она свободна — от ее поступков не зависит благополучие близких, как тогда, двадцать лет назад, и у нее нет привязанностей, никаких (вы не представляете, насколько это все облегчает).
«Нет, не знаю, не помню», — снова и снова твердила как заведенная. Никого не назвала, ни в чем не призналась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Через две недели бравый немецкий офицер предложил ей другое условие.
— Мадам, мы знаем о вашем прошлом, знаем, что вы бежали из большевистской России, но мы не меньше вашего ненавидим большевиков, мы воюем с коммунизмом, значит, у нас общий враг! Помогите нам бороться с большевизмом на Востоке!
Ольга вздохнула — защитить цивилизованную Европу от диких русских орд? Подите к черту!
— Что вы сказали? — подался вперед офицер.
— Нет. Я сказала — нет.
— Я вас не понимаю, — чуть более эмоционально, чем от него требовала должность и его Третий рейх, сказал офицер.
«Да и не поймешь, — усмехнулась Ольга. — Что он поймет, этот блондинчик, про Россию, про русских, про меня… Мы были маленькие, я и Ксюта, шли с папой по павловскому лугу. Зеленый луг, бескрайний, как океан, шумит-переливается, вверху небо, еще один океан, и на линии этих двух океанов две девочки запрокинули головы вверх — утонули в небесном и земном, а папа сказал: девчата, это ваша Родина».
Луг, дача в Павловске, яблони, кузнечик в саду, идущие на водопой кони в деревне под Рязанью, куда родители каждое лето возили сестер в гости к дедушке-бабушке; ленточка Невы и Фонтанки, ангелы Петербурга, Эрмитаж, купола храмов — все это Родина.
Какого ответа этот офицер ждет от русской, в детстве учившейся по гимназическому учебнику, в котором было сказано: «Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Россия — наше Отечество»?
Смерть неизбежна.
— Но почему? Вы эмигрировали из России, вы должны ненавидеть большевизм и быть вместе с нами?
Немецкий офицер действительно не понимал — эти славяне такие странные, все носятся со своей загадочной русской душой и нелепой миссией — спасти и осчастливить все человечество.
Ольга пожала плечами:
— Вы хотите уничтожить славянскую расу, Россию. Россия — моя Родина. Родину не предам.
— Но вы понимаете последствия своего решения? — уточнил офицер.
Ольга усмехнулась — про последствия иных решений я знаю больше вашего.
Он кивнул:
— Завтра утром вас расстреляют.
Вечером к ней в камеру пустили Клинского.
— Евгений? — удивилась Ольга. — Как ты здесь? Зачем?
Он не стал говорить ей, что использовал все свои связи, отдал огромные деньги за это последнее свидание, сказал лишь, что спасти ее второй раз у него не получится.
— Я знаю, — улыбнулась Ольга. — Главное, что на тебя у них ничего нет.
Он бросился к ней:
— Я никогда ни о чем тебя не просил, но сейчас — другое, я умоляю тебя, напиши прошение о помиловании, пусть они рассмотрят, может быть, что-то можно сделать, изменить!
Ольга коснулась рукой его щеки:
— Ты прости меня, прости. Я очень перед тобой виновата.
Евгений смотрел на нее — прощаясь.
И в этот миг их прощания что-то переменилось. Прожив с Евгением годы, она так и не знала, какого цвета у него глаза, какой формы нос, о чем он думает, словно бы этот мужчина для нее так и не обозначился, так и остался в тумане того утра в Петербурге, когда он появился в тюрьме ЧК, но вот теперь неясные черты Евгения словно проявились для нее, и она увидела усталое, постаревшее лицо много страдавшего человека: морщины у рта, седые виски и глаза — неважно какого цвета — с застывшей мольбой и отчаянием.
— Пожалуйста, Леля, я прошу тебя!
Он уже знал, что — бесполезно, невозможно; что вся она, эта странная женщина, которую он любил и которая, даже несмотря на сотни ночей, когда он обладал ею, никогда ему не принадлежала, что она вся — невозможно. И когда Евгений Клинский, человек прагматичный и рациональный, столкнулся с этим иррациональным, непостижимым фактом, с ситуацией, в которой он ничего не мог поделать, разве что отдать свою жизнь за эту дуру, никогда его не любившую, разбившую ему сердце стерву (может, и отдал бы — да ведь и это не поможет!), он на всю оставшуюся жизнь заболел смертельной тоской, и исцеления не знал, и счастлив более никогда не был.