говорит правду. Его едва не растоптали ногами.
Кое-кто тащил спирт. Жорж, бывший смотритель с Верхнего, с корейцем Ван Ху устроили праздник. Жорж залез на дерево и повесил чучело в портках и рубахе с бутылкой в одной руке, консервной банкой в другой. Даже самые слабые смеялись над чучелом. Встречных больше не попадалось, будто испугались и спрятались.
Начали слепнуть от снежного блеска. Так и держали мокрые тряпки в руках и утирали слезы. Несли рукавицы перед глазами, смотрели на черное, чтобы не заболеть, но разве убережешься? Слепых бросали — идите, как хотите. Они собирались в одну артель и, держась друг за друга, ползли следом за народом: на дым, на шум. Некогда было с ними возиться. Не в богадельню шли, на Терканду!
Только прорвались сквозь погибель — грянула весна. Разбрелись по ключам, кто куда, будто растаяли вместе со снегом. Только виднелся дым над тайгой от пожогов и пожаров. Ну, и поработали! Каждый думал — первый добьет до песков и первый промоет. Да и спешили — не шутка зайти с сухариками в такую даль. А шурфы все глубже, торфа невозможно поднять без очепов. Начали бросать начатые, заметались — нет ли помельче, поближе.
С пол-лета хватились — нет продовольствия. Что было завезено купцами — расхватали в один миг. За фунт муки платили пять золотников. Потом за сухарь рад был отдать все, что намыл, да нет сухаря. Надо уходить, а народ ждет — вот золото откроется и привезут продовольствие. Пошли дожди. Которые поумнее, успели выскочить, а которые самородка ждали — поделали шалаши. Хватились, да поздно. Речки вздулись. С вершин вода шла, как из пожарного насоса.
— Конечно, вода пройдет, путь откроется, каждый знает, только с чем сидеть ждать? Вот и попались в мышеловку.
Рассказчик с удовольствием оглядел молчаливых слушателей.
— Мы вроде пошли на риск. Пятеро нас вышло. Двое, господи благослови, по валежине через речку не могли переползти. Остановились посередине и ни взад ни вперед. Так и остались. Двое заспорили: не так идешь. Тоже остались. Куда выйдут — неизвестно. Один только я дошел.
Теркандинца наперерыв приглашали в соседние бараки. К вечеру, подвыпив, он вернулся и опять повествовал о своих похождениях. Он побывал на всех приисках Союза — от Уральских до Алданских, намекал на новые, еще малоизвестные ключи в верховьях Колымы по речке Сеймчану, где, по слухам, уже копаются хищники. Он артистически изображал своих соратников по таежным походам, и не надо было ни кино, ни театра, так умело он держал слушателей в постоянном напряжении, так увлекательно развивал действие. Понять, где правда, где ложь, что было, чего не было, — становилось все труднее, и, наконец, слушатели стали, не стесняясь, подмигивать друг другу, когда начиналась новая история. Он скоро надоел. На третий день уже никто не пригласил его к обеду, пришлось самому, без спроса, забраться за стол и взять ложку. Чувствуя явное охлаждение к себе, он заявил, что не прочь бы поработать на деляне, если деляна хорошая, а работа нетрудная, к примеру, у бутары. Старатели промолчали, а Петя шутливо посоветовал:
— Валяй на Незаметный, там есть больница — в сиделки поступишь. Будешь сыт и нос в табаке. Там поправишься. Куда тебе в забой лезть?
— С двадцать третьего на Алдане, а такого, как ты, еще не видал. — Теркандинец внимательно пригляделся к Пете. — Ты не смейся. Или по шапке от какой-нибудь получил?
Петя вспыхнул яркой краской. Как мог догадаться бродяга, неужели это можно узнать по лицу!
Гость подвинулся ближе к огарку и принялся штопать дыры на пиджаке. Покончив, улегся на нары и долго лежал с открытыми глазами.
3
Осень рвала и метала, чувствуя близкий конец. Сыпалась крупа, следом хлестала игольчатая, смешанная о дождем пурга, опять теплело и смывало с хребтов и крыш недолговечный, первый снег. В бараке с трех часов зажигался свет, артельцы, поскучав, скоро укладывались спать. Самая гнетущая пора в сопках, когда вспоминаются солнце, тепло, тишина, минувшие дни, годы, ушедшие из жизни, дорогие люди… И Мишка и Лидия, каждый со своими думами, частенько не могли заснуть до полуночи и принимались чаевничать. Слышалось дыхание десятка старателей, обрывки слов из сновидений. Охала вьюга за стенами, две тени шевелились на стене. Знали, что у каждого из них есть о чем печалиться, и чтобы не углублять ночных дум, старались говорить о чем-нибудь постороннем. Однажды в притихшем бараке Мишка подсел к Лидии поближе:
— Я хочу поставить столбик на могиле Мотьки, ты как думаешь?
— Очень хорошо было бы. Конечно, ей-то безразлично, но для себя надо это сделать. Мне давно это приходило в голову.
Мишка задумчиво возразил:
— Я с тобой не согласен. Надо оставить след человека, который погиб не только за свое. Против быта шел. Знал, какая грозит расплата, а все-таки шел.
Они долго шептались за столом около холодного чайника, вспоминая самое лучшее, что осталось в памяти о белокурой девушке. Укоряли себя, что не смогли уберечь ее, а можно было это сделать.
Представлялись обоим сотни возможностей, которыми пренебрегали, упустили из вида. Не хватило заботы и чуткости к человеку, пришедшему из другого мира.
На следующий же день Мишка втащил в барак лиственничный столб и на стесанной стороне отметил рамку для надписи. В надписи хотелось выразить и свое чувство к Мотьке и придать ее смерти значение, выходящее за пределы личного горя. Наконец, набросок был готов. Раскаленным в печке острым железным прутом он выжег:
«Мотя, твоя смерть помогла нам понимать и любить человека еще больше. Миша и Лида».
Мишка попросил двух старателей помочь отнести столб на кладбище. Лидия пошла было с ними, но вернулась, — снег буквально засыпал маленькую процессию. Глубокие следы сейчас же затягивались поземкой…
Мишка с артельщиками пришли при огне. Топтались у порога, отряхали друг с друга снег, грели руки у печки. Всю ночь играла метель, лишь с полдня следующих суток прояснилось. По ключу тянул жесткий ветер. На разрезе копошились старатели с лопатами.
Снова наступила зима с тихой добычей, с надеждами на весну.
4
Необозримые пространства между Тимптоном и Алданом, белые и холодные, погрузились в молчание. Спрятались пташки, уснули бурундуки, лишь дятел в тишине продолжал долбить сушины и перелетать с места на место, роняя по пути легкий пуховой снег. Глухо и мертво. Ноябрьское солнце бессмысленно глядит с ледяного неба. День обманчив, как марь под снегом, кажется, что он впереди, но уже замутился запад тусклым кармином. И опять — ночь, жестокая, долгая, у костра под небом. Сколько