Мишке. Представляла испуганное лицо сероглазого строителя, спрятавшегося где-нибудь в темных боковых комнатах. Нет, надо непременно разыскать парня и отблагодарить.
— Вот он, — вдруг крикнула она и нырнула в толпу.
Мишка пробирался к выходу, еще минуту, и он сбежал бы. Лидия обхватила его шею руками и под смех толпы звонко расцеловала.
— Качать! Качать! — раздалось в фойе.
Десятки сильных рук подняли Мишку на воздух. Он взлетал кверху то боком, то спиной, ноги смешно взбрыкивали.
— Оставьте, я вас прошу, — бормотал он, весь красный. — Довольно, бросьте!
Окна нардома светились до полуночи. Там плясали под гармонии, пели песни. До утра по поселку ходили оживленные группы старателей, празднично галдели и топали сапогами по дощатым мосткам.
17
Кустарники расцветали осенними оранжевыми красками. Шиповник налитыми головками на тоненьких стеблях поникал до земли, черника стала сизой. Солнце грустило о лете и устало клонилось на могучее плечо далекой сопки.
Лидия частенько чувствовала усталость. Уходила на Ортосалу и сидела там одна. Речка едва бежала мелкими прозрачными струями, совсем смирная перед осенним буйством, перед сном под белым снегом. Глядя на притихшую природу, хотелось заснуть на иссохшей траве и долго не просыпаться. От Мигалова не было писем. Что с ним?
Недовольство собой все чаще посещало ее. Мало сделано, надо удесятерить умение и энергию. Нет яслей, нет родильного дома, и как будто никому они не нужны. Она неутомима и назойлива всюду — в союзе горняков, в управлении Алданзолото, в поселковом отделе народного образования, на ячейках, на всяких собраниях — неизменно брала слово и горячо, иногда очень долго, рассказывала, почему нужны культурно-бытовые учреждения на Алдане. — Потому, что их нет, во-первых, потому что они необходимы не меньше золота, во-вторых, в-третьих, прямо-таки стыдно… Добилась ассигнования средств от поссовета на интернат для орочонских детей-дошкольников. На президиумах неизменно выступала за орочонку, за оседлость, — брала тут же в совете со стола тетрадку со статистическими цифрами и заявляла о неблагополучии: среди орочон Алданского края женщин было меньше, чем мужчин, мальчиков больше, чем девочек…
— Ты что-то, Лида, недоброе затеваешь, — шутили над ней.
Неужели Поля и Мишка чувствуют такое же отчаяние, как она, при виде несделанного, от сознания ничтожных результатов своей работы? Представлялось, что если бы Николай отвечал на письма, она не чувствовала бы себя такой беспомощной.
И вот однажды Мишка, зайдя к ней в отдел, присел на табурет и, лукаво поблескивая глазами, спросил:
— Ты что-то совсем подсохла, как вобла? Хочешь сразу тебя вылечу.
— Оставь, пожалуйста.
— Нет, я серьезно спрашиваю.
В отделе сидели мамки, Лидия нахмурилась и занялась бумагами на столе. Мишка поднялся с табурета, продолжая улыбаться.
— Видно, я твоим доктором так и останусь. На-ка порошки, выпей на ночь.
Он положил на стол запечатанный конверт и ушел. Краска обожгла щеки. Почувствовала стыд перед посетителями за свое помолодевшее лицо. Поскорее отпустила мамок. Мигалов коротко сообщал, что он назначен на Алдан на профсоюзную работу. Кстати, попутно его используют как начальника транспорта, который выйдет по первому зимнему пути. Письмо было коротенькое, написано на скорую руку.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Тропа вилась по тайге капризными изгибами. Под копытами гремел плитняк, шелестела выцветшая трава, стелились ковры звездчатого мха. Временами тропа скрывалась в топких разбитых перешейках болот, и конюх, сопровождавший Петю в новое путешествие, еще дальше от Незаметного, спрыгивал с седла, чтобы облегчить лошадь, вел ее в поводу и удивлялся, как можно не пожалеть скотину, которая выбивается из сил, едва вырывая ноги из чавкавшей мари{72}.
— Ни черта, вывезет, — заявляет Петя, — человек не то переносит.
Он ехал, небрежно распустив поводья, ноги болтались по бокам лошади. На лице застыло то злое выражение, которое появилось еще третьего дня при чтении бумажки за подписью Шепетова. Секретарь перечислял его грехи: уклонение от партийной дисциплины, отсутствие партийного чутья и многие другие. В конце говорилось о мерах взыскания, угрожающих ему, если он и на Раздольном будет держаться так же вызывающе, как на Золотом. В первое мгновение он выругался, сделал перед самим собой вид, что нисколько его не беспокоят такие бумажки, но потом в нем пробудилось раскаяние. И сейчас он чувствовал его и от этого злился.
Из прошлого, из далеких белых краев Якутии, возникали обрывки картин и проплывали мимо. На нартах навстречу морозу, ночи и пепеляевским бандитам несется отряд. Он, Петя, треплется на ухабах и крепко обнимает единственное дорогое существо — наряженный в чехол пулемет… Особенно тревожит покинутая сопка с высокой мачтой и бревенчатой избенкой, где гудят провода от постоянного ветра и хлопает чиненый-перечиненный его руками мотор. Но всюду, даже в белых снегах, возле пулемета, появляется Лидия. Он крепче стискивает зубы и упрямо глядит на луку седла.
На крутом подъеме на отроги Шамана лошадь под Петей совсем взмокла, останавливалась каждую минуту и пятилась назад, дрожа мышцами и раздувая закрасневшиеся ноздри. На его лице появилось злорадное выражение, точно мучения животного ему приносили облегчение.
— Ни черта, вывезет, — бормотал он и стегал лошадь взмочаленным прутом.
По ту сторону перевала открылась долина с редкими темными елями, похожими на кипарисы. Хребты, отступали, высясь на самое небо гольцовыми узорами, от них вместе с ветром дохнуло первобытной красотой и одиночеством.
Наконец в перспективе суживающейся долины показался прииск Раздольный. Слева громоздилась Шаман-гора, похожая на опрокинутый гроб. Оснеженная вершина, словно в обрывках серебряного глазета, заслоняла небо. Прииск с полдня тонул в густой тени; солнце здесь закатывалось на час раньше. В лучах солнца, еще цветут камень и снег дальних гольцов, а в долине уже теплятся огоньки. Шаман-гора совсем недавно служила местом сходбищ и съездом орочон для свершения религиозных обрядов. Горели костры у подножья, многочисленные роды встречались раз в год с тем, чтобы снова уйти в тайгу с оленями, своими охотничьими нульгами{73}. Демжский, Белетский, Коппюкжский роды, и с Тимптона, и с Учура{74}, и с самых верховьев дикого Алдана, и с Зеи. Долина наполнялась шелестом пасущихся стад, стуками топоров, гулом бубнов и гнусавыми воплями шаманов. В вершинах сосен и лиственниц пел ветер, запах сожженных внутренностей белых жертвенных оленей расстилался над горой… Теперь совсем иные звуки нарушали безмолвные горы. Прииск, недавно открытый, привлек сотни ловцов счастья. Неглубокий слой торфов сдирался, как кожа, обнажая золотоносный пласт.
Спрыгнув с лошади, Петя зашел к управляющему — партийцу, передал бумажку о своем переводе и, не задерживаясь,