Гайд-парк. Отобедав под деревьями в нашем обществе, он настоял, чтобы коней запрягли в его карету, и взялся править упряжкой. Он перестарался с хлыстом, горячие скакуны понесли, каким-то образом нога Оливера запуталась в вожжах, его сбросило и протащило некоторое расстояние по земле, отчего пистолет у него в кармане выстрелил. Мы доставили его, бесчувственного, в Уайтхолл, где он пролежал, прикованный к постели, три недели. По моему разумению, полностью здоровье к нему так и не вернулось, и он не знал ни единого дня без какой-нибудь хвори: колики, камни в почках, опухоли, простуды, трехдневная лихорадка, преследовавшая его со времен ирландской кампании.
Кромвель получил власть, но что проку? Всякий раз, как он пытался восстановить Парламент, тот выступал против него, и протектор его разгонял. Армия раскололась, в народе копилось недовольство. Кромвель угодил в яму, вырытую им самим. Нед будто наяву видел, как он бесконечно расхаживает по дворцу из комнаты в комнату и по плоской крыше. Наконец Уолли понял, кого кузен ему напоминает, – другого полузаключенного, Карла Стюарта.
Летом 1658 года в Хэмптон-корте умерла от язв во рту его дочь Элизабет. Никогда не видел я Оливера более безутешным. Он уединился в спальне и заставил меня прочесть место из Послания святого Павла, коим утешался после смерти сына: «Научился быть довольным тем, что у меня есть. Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем, насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии, и в недостатке. Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе»[31]. Он был слишком болен, чтобы пойти на похороны Элизабет. Все мысли его были о смерти. Мы перевели его в Лондон, во дворец Сент-Джеймс, подальше от реки, туда, где, по словам докторов, климат более здоровый, но это не помогло. (Позже врачи обнаружили, что селезенка его была полна гнойных выделений, так что никакой надежды на поправку не было.) В ночь перед его кончиной секретарь Турлоу вызвал меня и Уилла выступить свидетелями у смертного одра. Его попросили подать знак, по-прежнему ли он желает, чтобы его сын Ричард наследовал ему. Протектор слегка приподнял руку. Затем доктора попросили нас удалиться. То был последний раз, когда я его видел.
Теперь силы быстро покидали и самого Неда. Тяготы жизни и полученные раны сказывались. Ему трудно стало писать. Иногда он днями почти не вставал с постели. Забросил рукопись. А проснувшись однажды утром, обнаружил, что над ним склоняется Оливер.
– А ну поднимайся, сопляк!
– Не могу, ваше высочество. Сил нет.
– Что это за «ваше высочество»? Для тебя я просто Оливер, и так с тех времен, когда мы были еще мальчишками.
– Правда? Как припоминаю, ты всегда был очень щепетилен по части титула, даже наедине.
– Ха! Думаешь, мне нужна была эта мишура? Но если мы что-то поняли, так это то, что английский народ не потерпел бы над собой комитета. Ему по-прежнему нужен был король, и я, милостью Божьей, оказался наиболее подходящей заменой.
– И ты бы возложил на себя корону, если бы обладал достаточной поддержкой в армии.
– Верно, вот только я этого никогда не хотел.
– Но назначил наследником сына, прямо как настоящий король.
– Все это чепуха, Нед. Важна только воля Божья.
– Ты отсек голову королю и оставил нас на погибель. Ричард никогда не подходил на роль лорд-протектора. Уж ты-то должен был это понимать. Что нам было делать, Оливер? Оливер?
Но Кромвель исчез.
В одних чулках Уилл стоял на площадке рядом с дверью Неда. Он слышал, как тесть бормочет что-то, разговаривая сам с собой. И решал, стоит ли войти. Отношения между ними оставались плохими, и зять боялся, что нарвется на резкие слова. Усугублять ссору ему не хотелось. С другой стороны, он беспокоился. У старика, похоже, горячечный бред. Уилл потянулся к дверной ручке. Но бормотание вдруг прекратилось. Гофф убрал руку. Пусть поспит. Зайти можно как-нибудь в другой раз. Он на цыпочках вернулся к себе.
Нед играл с Оливером в прятки среди огромных розовых рододендронов в саду Хинчингбрука, когда услышал скрип половиц на лестничной площадке.
– Это ты, Уилл? – Собственные слова звучали в ушах как невнятное бормотание.
Только с третьей или четвертой попытки ему удалось перекатиться на бок, затем с трудом опустить ноги на ковер. С усилием он оттолкнулся от матраса и кое-как встал. Голова болела так, что он почти ничего не видел. Как в тумане Нед сделал несколько нетвердых шагов к двери, на секунду замер, покачиваясь, потом со всего маху упал.
Часть IV. Добыча. 1674 г.
Глава 32
Семь лет спустя, в середине августа 1674 года, очень рано утром, за час до восхода солнца, полковник Уильям Гофф вышел из дома Расселов, таща большой полотняный мешок.
Лето выдалось долгим и жарким. Туман уже рассеивался над Коннектикутом, предвещая погожий день. Уилл вдохнул этот особенный речной воздух – прохладный, слегка влажный, затем пробрался к воротам и покрутил головой, осматривая улицу. Было уже достаточно светло, чтобы убедиться, что она пуста.
Он взвалил ношу на плечо, поморщился, когда металл внутри сдвинулся и звякнул, потихоньку отпер ворота, свернул налево и торопливо зашагал по травянистой дороге к окраине городка. Сразу за наделом Рассела, к востоку от Хедли, раскинулось то, что местные называли Сосновой равниной. Одинокие высокие деревья вырастали из белесой дымки, как мачты стоящих на якоре кораблей. Каким удовольствием было покинуть городок, пусть даже ненадолго. Уилл охотно бы насладился этим чувством свободы, шелестом травы под ногами, разливающимся светом близкой зари, но не было времени. Шел полковник быстро – ему в ту пору исполнилось пятьдесят шесть, но он был, как прежде, строен и подтянут, зачесанные со лба длинные седые волосы были собраны на затылке в косицу, густые серые баки закрывали нижнюю часть лица. Вот уже почти десять лет его не видел никто, кроме Рассела и его домашних. Уилл чувствовал себя забытым пережитком прошлой эпохи. Если бы ему кто-то встретился, то принял бы его за бывалого моряка, недавно сошедшего на землю после долгого плавания. Только бледность кожи вызвала бы у прохожего удивление – она, да еще безошибочно узнаваемый огонь религиозного рвения в темных глазах, да оттопыривающий карман пистолет.
Ему потребовалась четверть часа, чтобы пересечь равнину и дойти до опушки леса. Здесь ему пришлось замедлить шаг, чтобы не сбиться с тропы, хотя дорогу он знал. Перебираясь с камня на