Читать интересную книгу Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

В его уме возникло множество примеров, которые он не решался привести девушке. Он заколебался.

— Да, — произнесла она, — а я так боюсь, как бы Даниэль в конце концов совсем не утратил… не знаю, как выразиться… чувства греховности. Понимаете меня?

Он одобрительно кивнул головой и помимо воли, в свою очередь, все смотрел и смотрел на нее, ибо сосредоточенное выражение ее лица во многом дополняло ее речи. «А ведь в каждом ее слове — невольное признание!» — подумал он.

Она держала себя в руках, но то, как она сжала губы, как тяжело дышала, говорило о том, что сейчас она старается подавить страстный порыв чувств — один из тех, которые часто ее терзали и которым она старалась не давать выхода.

«Отчего же все-таки, — задавался вопросом Жак, — ее лицо становится жестким и замкнутым? Не из-за того ли, что линия бровей так тонка, так строга? А может, из-за того, что зрачки, расширяясь, зияют двумя черными отверстиями на голубовато-серой, светлой-светлой радужной оболочке глаз?»

И с этого мгновения Жак совсем забыл о Даниэле и стал думать только о Женни.

Уже несколько минут они шли молча. Сравнительно долгий промежуток времени показался им совсем коротким. Но вот им захотелось снова завязать беседу, и тут они заметили, что мысли их за это время успели унестись далеко, и, быть может, в разные стороны. Так что ни тот, ни другая просто не знали, как же прервать молчание.

К счастью, путь их лежал мимо какого-то гаража, шоссе было заставлено автомобилями — их ремонтировали, и трескотня моторов не способствовала беседе.

Старый пес, жалкий и шелудивый, шлепавший по лужам смазочного масла, вдруг начал увиваться за Блохой; Женни взяла собачку на руки. Только они миновали ворота мастерской, как услышали крики и обернулись: расхлябанный драндулет, дребезжащий изношенными металлическими частями, в котором сидел за шофера слесарь-подмастерье, малый лет пятнадцати, выехал из гаража и вдруг так круто развернулся, что, несмотря на предостерегающий окрик мальчишки, старая черная собака не успела отскочить в надежное место. На глазах Жака и Женни машина подмяла несчастного пса — сначала одним, потом вторым колесом проехала по его туловищу.

Женни в ужасе закричала:

— Он сейчас умрет! Он сейчас умрет!

— Да нет же, он двигается!

И в самом деле, пес поднялся и заковылял прочь; обливаясь кровью, пронзительно визжа, он волочил по пыльной дороге свой раздавленный зад, виляя из стороны в сторону, падая и поднимаясь.

Женни с искаженным лицом все твердила на той же ноте:

— Он сейчас умрет! Сейчас умрет!

Собака скрылась из глаз, вползла во двор какого-то дома. Взвизгивания раздавались все реже и реже, а немного погодя затихли совсем. Рабочие из гаража, отвлеченные от дела этой сценой, пошли по кровавым следам. Кто-то, дойдя до дома, крикнул остальным:

— Тут он. Больше не шевелится.

Женни, словно почувствовав облегчение, спустила собачку на землю, и они пошли дальше, по дороге в лес. Волнение, пережитое ими вместе, сблизило их еще больше.

— Никогда не забуду, — сказал Жак, — ваше лицо, ваш голос, когда вы кричали.

— Какая глупая нервозность. А что же я кричала?

— Вы кричали: «Он сейчас умрет!» Заметьте, вы увидели, как собака, сбитая машиной, превратилась в кровавое месиво; вот что было жутко. А все-таки самое страшное началось лишь после этого, другими словами, по-настоящему трагичен был тот момент, когда псу, только мгновение назад живому, не оставалось ничего другого, как лечь и умереть. Не правда ли? Потому что самое волнующее — этот переход, этот неуловимый миг, когда жизнь теряется в небытии. Ужасом наполняет нас именно мысль об этой минуте, каким-то священным ужасом, который готов пробудиться ежесекундно… Вы часто думаете о смерти?

— Да… То есть нет, не слишком часто… А вы?

— О, я-то почти беспрерывно. Чуть ли не все мои раздумья приводят меня к мысли о смерти. Впрочем, — продолжал он с каким-то растерянным выражением, — как бы часто ты ни возвращался к этой мысли, все равно, она…

Он не договорил. Сейчас лицо у него было одухотворенное, мятежное, почти прекрасное, а выражение его говорило о жажде жизни и о страхе смерти.

Молча прошли они еще несколько шагов, а немного погодя она несмело заговорила:

— Послушайте, уж сама не знаю, почему, никакой тут связи нет, я вспоминаю одну историю. Даниэль вам, может быть, рассказывал о моей первой встрече с морем?

— Не слышал. Расскажите же.

— О, это давнишняя история… Было мне тогда лет четырнадцать — пятнадцать. Дело было так: в конце каникул мы с мамой поехали в Трепор, к Даниэлю. Он написал, что сойти надо на какой-то станции, уже не помню какой, и приехал нас встречать на дрожках. А чтобы я не открывала для себя море понемножку, на поворотах дороги, он завязал мне глаза… Не правда ли, глупо?.. Где-то на пути он высадил меня из дрожек и повел за руку. На каждом шагу я спотыкалась. Порывистый ветер стегал меня по лицу, я слышала посвисты, рев, адский грохот. Умирала от страха, умоляла Даниэля отпустить меня. В конце концов, когда мы взобрались на высоченный прибрежный утес, он молча встал за мной и снял повязку с моих глаз. И тут я увидела сразу все море: море, бушующее среди отвесных скал, прямо у меня под ногами; и море вокруг, сплошное, необозримое море. Я задохнулась и упала без сознания. Даниэль подхватил меня. Очнулась я только через несколько минут. И все рыдала, рыдала… Пришлось увезти меня, уложить в постель, я была в жару. Мама ужасно сердилась… Но знаете, я ничуть не жалею, что все так получилось. Уверена, что теперь я хорошо знаю море.

Никогда еще Жак не видел у нее такого лица — вся печаль с него слетела; никогда не видел такого открытого, даже чуть-чуть озорного взгляда. И вдруг этот огонь погас.

Мало-помалу Жак открывал незнакомую Женни. Эти смены настроений — то сдержанность, то внезапные вспышки — наводили на мысль о подспудном, но полноводном источнике, который только от поры до поры пробивает себе выход. Быть может, он, Жак, скоро разгадает тайну и той непостижимой печальной задумчивости, которая так одухотворяет ее лицо и кажется отсветом внутренней жизни, придает такую цену ее мимолетной улыбке. И вдруг при одной лишь мысли, что прогулке их скоро придет конец, его охватила мучительная тоска.

— Вы не торопитесь, — вкрадчиво сказал он, когда они прошли под аркой старинных ворот{61}, ведущих из парка в лес. — Пойдемте кругом. Бьюсь об заклад, этой дорожки вы не знаете.

Песчаная тропинка, по которой было мягко ступать, терялась в темной гуще кустарника; вначале она была широкая, ее окаймляла высокая трава, а дальше становилась все уже. Деревья на этом участке росли плохо, сквозь чахлую листву со всех сторон просвечивало небо.

Они все шли, и молчание ничуть их не тяготило.

«Что со мной? — допытывалась у себя самой Женни. — Он совсем не такой, как я думала. Нет! Он… Он… — Но ни один эпитет ей не нравился. — До чего мы похожи», — вдруг про себя отметила она убежденно и радостно. И чуть погодя встревожилась: «О чем он думает?»

А он ни о чем не думал. Он весь отдавался блаженству — восхитительному, бездумному; он шел рядом с ней, и ничего другого ему не было нужно.

— Я вас завел в одно из самых неуютных мест в лесу, — наконец пробормотал он.

Она вздрогнула, услышав его голос, и оба подумали, что эти минуты молчания имели решающее значение для всего того неизъяснимого, чем полны были их мысли.

— Что верно, то верно, — отозвалась она.

— Тут и не трава вовсе, а один собачий зуб.

— А моя собака им лакомится.

Они говорили все, что приходило в голову; слова вдруг приобрели для них совсем иной смысл.

«Мне нравится голубой цвет ее платья, — подумал Жак. — Почему этот нежный, серовато-голубой тон так к ней идет? Это именно ее цвет».

И тут же, без всякого перехода, воскликнул:

— Знаете, я потому иногда становлюсь таким тупицей, что никак не могу отвлечься от того, что творится у меня внутри.

И Женни, воображая, что просто отвечает ему, заявила:

— Совсем как я. Я почти все время мечтаю. Люблю помечтать. Вы тоже? Ведь я одна владею тем, о чем мечтаю, и мне приятно, что нет нужды поверять все это другим. Вы понимаете меня?

— О да, отлично понимаю, — отвечал он.

Ветви шиповника, усыпанные цветами, а одна уже покрытая мелкими ягодами, перекинулись через тропинку. Жак готов был преподнести их Женни: «Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый…»{62} Он бы остановился, все смотрел бы на нее… Но он не посмел. А когда они миновали куст, он подумал: «Как все-таки сидит во мне эта книжность!» И спросил:

— Вы любите Верлена?

— Да, особенно «Мудрость»{63} — ее прежде так любил Даниэль.