Читать интересную книгу Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

Его улыбка ясно говорила о том, какого рода дела призывают его в Париж, она резнула Жака, и он отнял руку.

— А знаешь что? — продолжал Даниэль, чтобы рассеять набежавшую тучку. — Идем к нам, вместе позавтракаем. Доставь удовольствие Женни.

Жак потупился, чтобы скрыть смятение, вновь охватившее его. Он сделал вид, будто колеблется, но ведь отец еще не вернулся, и можно не являться к трапезе. И его охватила такая радость, что он сам удивился. Он тотчас же обуздал ее и ответил:

— Пожалуй. Успею сбегать предупредить домашних. Ступай вперед. Я тебя быстро догоню.

Несколько минут спустя он увидел своего друга — тот ждал его, лежа в траве у Замка.

— Хорошо-то как! — крикнул ему Даниэль, подставляя ноги под солнечные лучи. — А как чудесен парк нынче утром! Тебе повезло — живешь в таком обрамлении!

— Живи и ты так — от тебя одного зависит, — возразил Жак.

Даниэль поднялся.

— Э, да я и сам знаю, — уступчиво ответил он с мечтательным и чуть озорным выражением лица. — Но я — не то что ты… Ну, дружище, — сказал он, приближаясь и меняя тон, — кажется, у меня завязывается чудесный роман!

— Зеленоглазая крошка?

— Зеленоглазая?

— Та, что была в баре Пакмель.

Даниэль остановился, посмотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, и странная улыбка мелькнула на его губах.

— Ринетта? Да нет — новая встреча, еще лучше! — Он замолчал, задумался. — Да, Ринетта — девица своенравная, — сказал он после паузы. — Вообрази, она меня бросила! Да, через несколько дней!

Он засмеялся, как человек, с которым ничего подобного в жизни еще не случалось.

— Тебя, писателя, она, пожалуй, и увлекла бы. А меня утомляла. Никогда я еще не встречал такой непонятной женщины. Я и по сей день спрашиваю себя — да любила ли она меня хоть десять минут кряду; по зато когда любила!.. Бесноватая!.. Должно быть, прошлое у нее довольно подозрительное и не дает ей покоя. Знаешь, если б мне сказали, что в прошлом она участница какой-нибудь преступной шайки, я бы, право, ничуть не удивился.

— Ты с ней теперь совсем не встречаешься?

— Нет. Даже не знаю, что с ней сталось; она больше не появлялась у Пакмель… Порой я о ней скучаю, — добавил он, помолчав. — Да это я так только говорю, а в сущности, длиться все это не могло, она бы скоро стала невыносимой. Ты даже не представляешь себе, до чего она назойлива! Непрерывно задавала вопросы. Вопросы о моей личной жизни. Ну да! О моей семье, о матери, сестре, и того лучше — об отце!

Несколько шагов он прошел молча, потом продолжал:

— Но так или иначе, а у меня связано с ней одно великолепное воспоминание — о том вечере, когда я ее отхватил у Людвигсона.

— Ну а он у тебя не отхватил… жалованье?

— Он-то? — Взгляд Даниэля блеснул, губы сложились в улыбку, обнажив оскал зубов: — Никогда еще мне не представлялся такой случай оценить милейшего Людвигсона: так вот, он ни разу и вида не подал, что помнит об этом! Думай о нем, что тебе угодно, старина. А я утверждаю, что он умная голова!

Женни в то утро не выходила из дому; когда Даниэль позвал ее на теннисную площадку, она наотрез отказалась, сославшись на то, что будто бы ей некогда. Делать ей ничего не хотелось, так и не удалось ничем занять время.

Но вот она из окна увидела, как молодые люди вдвоем идут по садовой дорожке, и сразу почувствовала досаду: Жак все испортит, не удастся позавтракать наедине с братом, а она так этому радовалась. Впрочем, дурное настроение мигом улетучилось, как только в полуоткрытых дверях появилось веселое лицо Даниэля.

— Угадай, кого я привел в завтраку?

«Переодеться успею», — подумала она.

Жак прохаживался по саду — еще никогда так, как в то утро, не наслаждался он очарованием здешних мест. Владение Фонтаненов раскинулось у самого выхода из парка, поодаль от роскошных вилл, и дышало уютом, будто уединенная ферма, приютившаяся на опушке леса. Разномастные постройки прилепились к основному зданию, — вероятно, прежде это был охотничий домик с высокими окнами, позже раз десять переделанный; деревянная крытая лестница, похожая на лестницу в овине, вела в одну из двух боковых пристроек — ту, что была повыше. Голуби — питомцы Женни, беспрестанно сновали, вспархивая, по покатым черепичным кровлям; на стенах от прежних времен сохранилась ярко-розовая штукатурка, которая впитывала в себя солнечный свет, как итальянская известковая краска. Могучие ели, росшие как придется, окутывали дом тенью, и под ними было сухо, пахло смолой и не росла трава.

Завтрак прошел оживленно — тон задавал Даниэль. Он был весел в то утро, предвкушая радости, которые сулил ему день. Он похвалил голубое полотняное платье Женни и прикрепил к ее корсажу белую розу, звал ее «сестричка», хохотал по любому поводу и сам развлекался своим приподнятым настроением.

Ему захотелось, чтобы Жак и Женни проводили его на станцию и вместе с ним дождались поезда.

— А к обеду ты приедешь? — спросила она. И Жак не без грусти отметил в ее тоне жесткость, которая, разумеется, без умысла, иногда прорывалась, несмотря на всю ее скромность и мягкость.

— Бог мой, вполне вероятно! — ответил Даниэль. — Иначе говоря, я сделаю невозможное, чтобы поспеть на семичасовой поезд. И уж во всяком случае, приеду засветло, — я ведь так обещал в письме к маме.

Последние слова он произнес, как подобает послушному мальчику, и это так мило прозвучало, вылетев из мужских его губ, что Жак невольно рассмеялся, да и сама Женни, — она в это время наклонилась и прикрепляла поводок к ошейнику своей собачки, — вскинула голову, взглянула на брата и усмехнулась.

Поезд подходил к станции. Даниэль оставил их и побежал к первым вагонам, совсем пустым; издали они увидели, как он высунулся из двери вагона и с озорным видом машет им платком.

Они остались вдвоем, не успев к этому подготовиться, все еще под воздействием веселого настроения Даниэля. Без всякого усилия сохранили они товарищеский тон, будто Даниэль все еще продолжал их связывать, и он и она почувствовали такое облегчение от нового их перемирия, что оба старались не нарушать согласия.

Женни, чуть огорченная отъездом брата, рассуждала о постоянных его отлучках.

— Вам бы следовало поговорить с Даниэлем: зря он так проводит каникулы — разъезжает то туда, то сюда. Он и не догадывается, как огорчает маму тем, что в этом году так редко бывает дома. Ну конечно, вы будете его защищать, — добавила она, впрочем без всякой язвительности.

— Да нет же, и не собирался, — возразил он. — Или вы думаете, что я одобряю его образ жизни?

— Но ему-то вы хоть говорили об этом?

— Разумеется.

— А он вас не слушает?

— Слушает. Но дело обстоит гораздо сложнее: думаю, что он меня не понимает.

И она отважилась, обернувшись к нему:

— …что он больше вас не понимает?

— Пожалуй, да.

У них сразу же завязался серьезный разговор. В их отношении к Даниэлю царило полное согласие, и со вчерашнего дня оно уже было для них не ново, но они еще не соглашались открыто признать это.

Когда они подходили к парку, она предложила первая:

— А не пойти ли нам по дороге? Вы проводите меня до дому лесом. Еще ведь рано, и такая стоит теплынь.

Великое счастье, которое он и не пытался утаить, захлестнуло его, но он не решался весь отдаться ему: страшно было упустить ту бесценную тему, что послужила поводом для их согласия, и он поспешил возобновить разговор:

— Даниэль так ненасытно хочет жить!

— Ах, как это верно! — подхватила она. — Хочет жить, ничем себя не ограничивая. Но жизнь без ограничений очень… опасна. И порочна, — добавила она, не глядя на него.

Он серьезно повторил:

— Порочна. Я тоже так считаю, Женни.

Слово, которого всегда избегал, хотя нередко оно чуть не срывалось с его губ, он сейчас с готовностью перехватил из уст девушки. Любовные похождения Даниэля были порочны. Порочна и страсть Антуана. Порочны все плотские вожделения. Непорочно было лишь это чувство, не имеющее названия, которое с давнего времени пускало ростки в его душе, а со вчерашнего дня, что ни час, — все больше распускалось!

Меж тем он продолжал с наигранным бесстрастием.

— Как я иногда сержусь на него за его отношение к жизни! Ведь — это своего рода…

— Извращенность, — подсказала она наивно. Часто, рассуждая сама с собой, она применяла это слово — для нее синоним всего того, что, как ей казалось, угрожает ее нравственной чистоте.

— Скорее, своего рода цинизм, — уточнил он, тоже применяя слово, смысл которого переиначил, введя в свой обиходный язык. Но тут же ему пришло в голову, что он отчасти изменяет своим убеждениям, и, остановившись, он воскликнул: — Это не означает, что я с уважением отношусь к натурам, которые вечно ведут борьбу сами с собой; я предпочитаю… (Женни не сводила с него глаз, стараясь постичь его мысль и так, будто эта последняя его фраза была для нее особенно важна), предпочитаю те натуры, которые решили остаться самими собою. Однако следует…