Читать интересную книгу Собачьи годы - Гюнтер Грасс

Нередко можно было видеть, как этот солидный господин, направляясь в машинный цех своей столярной мастерской, останавливался перед конурой и задумывался на несколько сигарных затяжек, а то и дольше. Земляной вал, который Харрас, натягивая цепь, нарыл вокруг своей конуры, давно уже сравняли с землей дожди и деревянные башмаки подсобных рабочих. Но отверстая конура все еще хранила псиный запах, ибо бывший ее хозяин с упоением оставлял на столярном дворе, как и повсюду в Лангфуре, свои душистые метки. Особенно под палящим августовским солнцем и в сырую весеннюю пору конура печально и строго пахла Харрасом и приманивала мух. В общем, отнюдь не лучшее украшение для отнюдь не заброшенной столярной мастерской. Рубероид на крыше будки пооблез и замахрился вокруг шляпок кровельных гвоздей, которым не терпелось наружу. Словом, грустное зрелище, нежилое и полное воспоминаний. Давным-давно, когда грозный Харрас еще лежал возле будки на цепи, маленькая племянница столярных дел мастера как-то раз целую неделю делила с псом кров и пищу. Потом валом валили репортеры и фотографы, снимали пса и посвящали ему статьи. Столярный двор из-за обитающей в нем собаки во многих газетах уже называли исторической достопримечательностью. Многие именитые люди, даже иностранцы, приходили сюда и иногда по пять минут простаивали на памятном месте. А потом некий толстяк по имени Амзель часами рисовал собаку пером и кистью. И называл Харраса не его кличкой, а совсем иначе — Плутоном; но и его самого маленькая племянница столярных дел мастера тоже называла не его настоящим именем, а дразнила «абрашкой». Так Амзель был изгнан со столярного двора. А еще как-то раз чуть не случилось несчастье. Но пострадал только в клочья разодранный фрак пианиста, что жил в правой нижней квартире, и пришлось возмещать ущерб. А как-то раз пришел и потом еще много раз приходил и шатался по двору некий в дымину пьяный тип и оскорблял Харраса в политическом смысле, так и орал во весь голос, громче, чем дисковая пила и фреза вместе взятые. А однажды кто-то, кто умел скрежетать зубами, бросил с крыши сарая прямо к конуре шмат отравленного мяса. И от мяса ничего не осталось.

Воспоминания. Но пусть никто даже не пытается проникнуть в мысли столярных дел мастера, что, проходя мимо пустой собачьей конуры, как бы на миг задумывается и замедляет шаг. Быть может, мысли его обращены в прошлое. А быть может, он думает о ценах на древесину. А может, вообще ни о чем определенном не думает, а просто, попыхивая свой сигарой «Фельфарбе», витает мыслями где-то между воспоминаниями и ценами на древесину. И простаивает так по полчаса, покуда его осторожно не окликнет машинный мастер: надо ведь нарезать заготовки для казарм моряков. А собачья конура, нежилая и полная воспоминаний, никуда не убежит.

Нет, он никогда не болел, верный пес, и был черный, как смоль, и шерстью, и подшерстком. Жесткошерстный, как и пятеро его братьев-сестер по выводку, которые все отличились на полицейской службе. Сухо и плотно смыкались губы. Шея упругая и без провиса. Длинный, плавно ниспадающий круп. Стоячие, слегка направленные вперед, заостряющиеся кверху уши. И еще раз, снова и снова: псовина — волосок к волоску, и каждый волосок прямой, плотно прилегает к телу, жесткий и черный.

На полу конуры в щелях между досками столярных дел мастер находит отдельные волоски, теперь уже тусклые и безжизненные. Иногда, после работы, он садится перед конурой и, не стесняясь своих свесившихся из окон жильцов, запускает руки в торфяно-теплый и черный лаз.

Но когда столярных дел мастер однажды потерял свой кошелек, где кроме мелочи и пучка безжизненных собачьих волос ничего не было; когда столярных дел мастер захотел в «Еженедельном обозрении» увидеть любимого пса Вождя, пса от его Харраса, а ему показали уже новый выпуск «Еженедельного обозрения», где никакого пса и в помине не было; когда пришла похоронка уже на четвертого бывшего подмастерья из его столярной мастерской; когда с верстаков и станков его мастерской окончательно исчезли тяжелые дубовые буфеты, ореховые трюмо, раздвижные обеденные столы на резных ножках, а остались одни только пронумерованные сосновые деревяшки, которые надо было сколачивать, изготовляя заготовки для военных бараков; когда сорок четвертый год отсчитывал свой четвертый месяц; когда стало известно, что «вот и старика Бруниса они доконали»; когда была оставлена Одесса, а взятый в клещи Тернополь[304] тоже не удалось удержать, ибо удар гонга уже возвестил последний раунд, когда по продуктовым карточкам стало нельзя получить то, что следует; когда столярных дел мастер узнал, что его единственный сын добровольцем записался во флот; когда все это вместе сложилось в некую сумму — потерянный кошелек и пустое «Еженедельное обозрение», павший столяр-подмастерье и убогие деревяшки для бараков, оставленная Одесса и липовые продуктовые карточки, старик Брунис и его собственный балбес-доброволец, — когда эта сумма округлилась и явно требовала списания, столярных дел мастер Фридрих Либенау вышел из своей конторы, выбрал себе топор по руке, новенький и еще в смазке, пересек 20 апреля 1944 года в два часа пополудни свой столярный двор, утвердился, как следует расставив ноги, перед пустой собачьей конурой своего отравленного пса Харраса и несколькими уверенными и размашистыми ударами без слов и в одиночку разнес будку в щепки.

Но поскольку 20 апреля праздновался пятидесятипятилетний юбилей того самого Вождя и Канцлера Рейха, которому за десять лет до того был подарен молодой пес Принц породы немецкая овчарка из рода Харраса, все, кто выглядывал из окон доходного дома или стоял за станками в столярной мастерской, сразу смекнули, что не только трухлявая древесина и дырявый рубероид пошли в тот день прахом.

Сам же столярных дел мастер после своего деяния на добрых две недели слег в постель. Перетрудился.

Был когда-то столярных дел мастер,

несколькими размашистыми и точными ударами он рассадил в щепки собачью конуру, вымещая злость за что-то другое.

Был когда-то бомбист[305], он на всякий случай — вдруг повезет — припрятал в портфеле бомбу.

Был когда-то юноша-курсант, он с нетерпением дожидался призыва во флот; он мечтал уходить под воду и топить вражеские корабли.

Была когда-то балерина, в Будапеште, Вене и Копенгагене она вязала ползунки и кофточки для ребеночка, который давно уже был закопан на опушке Оливского леса и придавлен камнем.

Была когда-то будущая мать, она любила прыгать на ходу с трамвая и потеряла при этом, хотя спрыгнула очень ловко и не против движения, двухмесячный плод — своего будущего ребенка. И тогда будущая мать, а теперь уже снова обыкновенная и плоская девушка, пошла работать: Тулла Покрифке стала, ну правильно, кондуктором трамвая.

Был когда-то начальник полиции, чьего сына все называли Штёртебекером, и сын этот хотел когда-нибудь потом стать философом, а пока что чуть не стал отцом и, перестав рисовать на песке набросок мирового чертежа, образовал молодежную банду, которая вскоре прославилась под названием банды «метельщиков». И рисовал он уже не символы на песке, а здание Управления экономики, церкви Сердца Христова, Главного управления связи — все сплошь солидные, как сундуки, домины, куда он потом в ночное время с преступными целями и приводил оную банду и где они выметали все подчистую. Какое-то время если не принадлежала, то имела отношение к банде и трамвайная кондукторша Тулла Покрифке. А ее кузен не принадлежал и не имел отношения. Но и ему приходилось стоять на стреме, когда банда собиралась на сходку в складских сараях шоколадной фабрики «Балтика». Поговаривали, что неотъемлемой собственностью и талисманом банды был трехлетний ребенок, называли его Иисусом, и банду он пережил.

Был когда-то фельдфебель, он обучал курсантов-гимназистов, готовя из них зенитчиков и псевдофилософов, слегка прихрамывал, умел скрежетать зубами, чуть не стал отцом, но вместо этого предстал сперва перед чрезвычайным судом, потом перед военным трибуналом, был без долгих разбирательств разжалован в рядовые и переведен в штрафной батальон, поскольку в состоянии опьянения, находясь в расположении части, между бараками батареи Кайзерхафен, пытался подорвать авторитет Вождя и Канцлера Рейха выражениями, в которых встречались слова «бытийнолишенный», «гора костей», «структура печали», «Штуттхоф», «Тодтнау»[306] и «концлагерь». Когда его уводили, — среди бела дня, — он выкрикивал совсем уж загадочные проклятья:

— Пес ты онтический! Кобель алеманский! Псина в вязаной шапочке и в туфелях с пряжками! Что ты с малышом Гуссерлем сделал[307]? Что ты с толстяком Амзелем учинил? Ах ты досократическая нацистская собака!

Нерифмованный этот гимн не остался без последствий: автора, невзирая на хромоту, отправили обезвреживать мины сперва на неумолимо приближающийся восточный фронт, а затем, после высадки неприятеля в Нормандии, с той же миссией на западный; тем не менее разжалованный фельдфебель на воздух не взлетел.