Читать интересную книгу Собачьи годы - Гюнтер Грасс

А иногда, словно силясь заменить будущей матери сразу обоих подразумеваемых, но упорно отсутствующих отцов ее чада, он мрачно вперивался глазами в некую воображаемую точку и, скрежеща на манер фельдфебеля своими неумелыми зубами, вычерчивая тощей палкой на песке Штёртебекерские символы, рассуждал Штёртебекеровским философским языком, который, с легкими отклонениями, мог бы быть и языком фельдфебеля, рассуждал примерно так:

— Слушай внимательно, Тулла, я тебе объясню. А именно, бытие ребенка в его будничной повседневности может быть определено как брошенный набросок в-мире-детства-бытия, при котором миробытие ребенка сочетается с для-ребенка-бытием других, образуя предпосылки наисущностного ребенкобытия. Понятно? Нет? Еще раз…

Но не один только врожденный зуд подражательства вдохновлял Харри на эти замысловатые речи; при малейшей возможности он в своем ладном авиационно-курсантском мундире становился посреди кухни-столовой на квартире у Покрифке и произносил перед Туллиным отцом, распоследним кошнадерцем, выходцем из какой-то глухомани между Тухелем и Коницем, напыщенные монологи. Не признавая себя отцом, он все брал на себя, даже предлагал — «Я знаю, что делаю» — себя на роль будущего супруга своей беременной кузины, но втайне радовался, что Август Покрифке не ловит его на слове, а вместо этого находит повод излить свою тоску-печаль: ибо Августа Покрифке взяли в армию. Под Оксхефтом — он был годен только для местной воинской службы — ему надлежало охранять казарменные сооружения, и оное занятие давало ему теперь повод по выходным, во время своих неизменно затягивавшихся отпусков, в присутствии всех домочадцев — столярных дел мастер и его жена тоже должны были внимать — рассказывать бесконечные истории о партизанах; потому как зимой сорок третьего поляки начали расширять поле своей подрывной деятельности: если прежде партизаны пошаливали только в Тухлерской пустоши, то теперь уже сообщалось и о партизанских акциях в Кошнадерии, да и в лесистых окрестностях Данцигской бухты вплоть до подножья полуострова Хела партизаны совершали набеги и диверсии, угрожая жизни Августа Покрифке.

Но Тулла, прижимая плоские ладошки к своему все еще плоскому лону, никогда не могла сосредоточиться мыслью на подлых подзаборных снайперах, что бьют в спину и из-за угла. Зачастую в самый разгар ночного обстрела где-нибудь к западу от Хомячьего лога она вскакивала и покидала кухню столь осязаемо и бесповоротно, что Август Покрифке так и не успевал доставить куда надо своих двух пленных или спасти от разграбления охраняемый им грузовик.

Когда Тулла покидала таким образом кухню, она уходила к себе в сарай. Что еще оставалось делать ее кузену, как не следовать за ней, будто в далекие детские годы, когда он еще таскал на спине ранец? Там, между штабелями длинного бруса, у Туллы по-прежнему имелось свое логово. И по-прежнему доски в сарай загружались так, чтобы не нарушить это убежище, где для Туллы и Харри едва-едва хватало места.

Вот они сидят — будущая шестнадцатилетняя мать и военный курсант-доброволец, ждущий призыва — в своем детском укрытии. Харри должен класть Тулле руку на живот и говорить:

— Я уже его чувствую. Причем очень ясно. Вот, сейчас опять.

Тулла мастерит из стружек крохотные парики, плетет кукол из мягкой липовой стружки и, как всегда, распространяет вокруг себя свой костно-клеевой дурман. Разумеется, и ребеночек сразу же после рождения будет источать этот же, материнский, ничем неистребимый запах; но лишь месяцы спустя, когда у него будет уже достаточно молочных зубиков, или еще позже, в песочнице, окончательно выяснится, имеет ли дитя привычку то и дело многозначительно скрежетать зубами или предпочитает рисовать на песке человечков и наброски мировых чертежей.

Но мы вынуждены сказать «нет» костно-клеевому дурману, Скрыпуну-фельдфебелю, чертежнику по песку Штёртебекеру! Дитя не захотело; и, воспользовавшись прогулкой, — Тулла послушалась Харри, который, нацепив отцовскую мину, изрек, что будущей матери полезно как можно больше бывать на свежем воздухе, — то есть под открытым небом, дитя ясно дало понять, что оно вовсе не склонно на манер матери благоухать костным столярным клеем, а также перенимать и развивать отцовские привычки скрежетать зубами или переустраивать мир в чертеже.

У Харри была увольнительная на конец недели: экзистенциальная пауза. Кузен и кузина надумали, поскольку воздух был так по-декабрьски ясен и чист, прогуляться в Оливский лес, а оттуда, если Тулле будет не тяжело, дойти и до Шведского рва. Трамвай, второй номер, был битком, и Тулла ужасно злилась, что никто не уступает ей место. Она то и дело тыкала Харри локтем, но временами застенчивый курсант не решался громким голосом потребовать место для своей кузины. Прямо перед Туллой сидел, тихо поклевывая носом и подрагивая круглыми коленками, пехотинец-ефрейтор. На него-то Тулла и зашипела: неужели не видит, что она в положении. Ефрейтор мгновенно свои круглые колени выпрямил и превратил в складчатые. Тулла села, а вокруг незнакомые люди стали обмениваться понимающими, интимными взглядами. Харри стыдился, что не потребовал уступить Тулле место, и стыдился вдвойне оттого, что Тулла сделала это так громко.

Трамвай тем временем уже вписался в длинный поворот возле Тихогорского проезда и теперь трясся от остановки к остановке по прямому, как стрела, отрезку своего маршрута. Решено было, что они сойдут у «Белого агнца». Когда проехали Мирослом, Тулла поднялась и следом за Харри начала протискиваться сквозь толщу зимних пальто к задней площадке. Их прицепной вагон еще не достиг островка остановки «Белый агнец», — так назывался расположенный неподалеку пригородный ресторанчик, — а Тулла уже стояла на самой нижней подножке и щурила глаза навстречу ветру.

— Не вздумай дурить, — сказал Харри, наклоняясь над Туллой: Тулла очень любила прыгать с трамвая на ходу. — Подожди, пока остановится, — вынужден был повторить Харри сверху: вспрыгивать на подножку и соскакивать на ходу с давних пор было любимой Туллиной забавой. — Не надо, Тулла, осторожно! — Но Харри ее не держал.

Примерно с восьмого года своей жизни Тулла спрыгивала с трамваев на ходу. И ни разу не упала. Ни разу, не в пример иным недоумкам и просто пижонам, не прыгала против хода; к тому же с прицепного вагона трамвая номер два, который с конца прошлого столетия курсирует между главным вокзалом и предместьем Олива, она прыгала только с задней, а не с передней площадки. И сейчас спрыгнула по ходу, по-кошачьи легко, пружинисто и небрежно пробежав по хрусткому гравию на своих упругих подошвах.

И сказала Харри, который спрыгнул сразу же следом за ней:

— Вечно тебе надо каркать! Думаешь, я уж совсем дура?

Они пошли через поле по тропинке, что перпендикуляром оттолкнувшись от стрелы трамвайных путей сразу за рестораном «Белый агнец», устремлялась к темному, укрывшему холмы лесу. Солнце, как старая дева, светило робко и совсем не грело. Где-то, наверно, возле Саспе, шли учебные стрельбы, расставляя сухие и нерегулярные точки в послеполуденной тиши. Загородный ресторан «Белый агнец» был заперт, зашторен, заколочен. Поговаривали, что хозяина посадили за экономические преступления — спекулировал из-под полы рыбными консервами. Хилые бороздки снега прятались от ветра в бороздах пашни и разъезженных колеях. Прямо перед ними неотчетливые в туманной дымке вороны вяло перелетали с камня на камень. Тулла, такая маленькая под высоким голубым небом, держалась руками за живот сперва поверх, потом под пальто. При всей свежести декабрьского воздуха лицо ее никак не хотело приобретать здоровый оттенок: испуганные черные ноздри во все глаза смотрели со сморщенной, белой как мел мордочки. К счастью, на ней были лыжные брюки.

— Кажется, меня все-таки угораздило.

— Что? Что с тобой? Ни слова не пойму! Тебе плохо? Хочешь присесть? Или все-таки дойдем до леса? Да скажи толком, что стряслось?

Харри всполошился чрезвычайно, ничего не знал, ничего не понимал, чуял недоброе и боялся догадываться. Туллин нос морщился и покрывался у крыльев капельками пота, которые не хотели скатываться. Он кое-как дотащил ее до ближайшего камня в поле, — дымчатые вороны неохотно его освободили, — а потом и до трамбовочного катка, вздернутым дышлом протыкавшего декабрьский воздух. Но лишь на опушке леса, еще несколько раз вынудив ворон переселиться, Харри нашел гладкий буковый ствол, к которому и прислонил свою кузину. Ее дыхание улетало вверх легкими белыми облачками. И у Харри изо рта вырывались белые клубы. Дальняя стрельба по-прежнему расставляла где-то поблизости свои острые карандашные точечки. С рыхлой, к самому лесу подбирающейся пашни, склонив головы, глазели вороны.

— Хорошо, что я брюки надела, иначе бы и досюда не дошла. Из меня все выходит!