Читать интересную книгу Собачьи годы - Гюнтер Грасс

— У вас там все, даже леденцы, этой дрянью из-за забора провоняло. На вашем месте я бы мечтала перевестись на другую батарею.

Но у Харри другие мечты, которые в кино счастливо осуществляются: «грязевой период» позади, кончились и рождественские приготовления на Полярном фронте. Подсчитаны все сожженные Т-34. Возвращается после успешного рейда в неприятельские тылы подводная лодка. Поднимаются в воздух истребители, чтобы дать отпор вражеским стервятникам. Но вот новая музыка. Меняется и оператор: мирные осенние пейзажи, послеполуденное солнце пробивается сквозь листву, похрустывает гравий дорожек: штаб-квартира Вождя.

— Нет, ты глянь, глянь! Вон, побежал, остановился, виляет! Между ним и летчиком. Ясное дело он, кто же еще! Наш пес. Ну, я имею в виду, пес нашего Харраса, как пить дать! Принц, он самый, Принц, которого наш Харрас…

Добрую минуту, пока Вождь и Канцлер Рейха в низко надвинутой фуражке, угнездив руки на причинном месте, беседует с офицером ВВС — может, это Рудель[303] был? — и прогуливается под деревьями ставки, вблизи его сапог, не покидая кадра, вертится овчарка, явно черная, трется о сапоги, дает потрепать себя по загривку — ибо один раз Вождь соизволяет убрать руки оттуда, где они находятся, чтобы сразу же после того, как «Еженедельное обозрение» запечатлеет трогательную близость хозяина и собаки, водворить их на прежнее место.

Прежде чем отправиться в Троил последним трамваем, — ему приходилось на главном вокзале пересаживаться в сторону Соломенной слободы, — Харри проводил Туллу домой. Оба говорили поочередно и не слушая друг друга — она о фильме, он о «Еженедельном обозрении». В Туллином фильме крестьянская девушка, отправившись в лес по грибы, претерпевала надругательство и поэтому — чего Тулла никак не могла уразуметь — шла топиться; Харри же пытался увиденное в «Еженедельном обозрении» облечь в свойственные языку Штёртебекера философские категории, дабы закрепить и одновременно утвердить для себя его значимость:

— Бытие собаки, то есть то, что она есть, означает для меня брошенность сущей собаки в ее данность; а именно в том смысле, что пребывание собаки в мире и есть данность собаки; неважно, где проистекает эта данность — на столярном ли дворе, в ставке ли Вождя либо по ту сторону всякого вульгарного времени: ибо будущее бытие собаки наступит не позже, чем ее бывшая данность, а она, в свою очередь, прекратится не раньше, чем укорененность собаки в ее собачьем сейчас.

Невзирая на все это, Тулла у дверей квартиры Покрифке ему сообщила:

— Через неделю я буду уже на втором месяце, а к Рождеству уже точно будет заметно.

Харри еще успел на четверть часика заглянуть домой к родителям. Ему надо было прихватить смену чистого белья и чего-нибудь съестного. У его отца, столярных дел мастера, отекали ноги, потому что ему теперь целыми днями приходилось бегать с одной стройки на другую. Поэтому вечерами на кухне он отмачивал их в воде. Его большие, натруженные ступни двигались в тазу вяло и грустно. По вздохам столярных дел мастера нельзя было понять, вызваны эти вздохи блаженством ножной ванны или воспоминаниями о тяготах дня. Мать Харри держала наготове полотенце. Она стояла на коленях, очки для чтения сняты. Харри сдернул со стола торчащий кверху ножками стул и, усаживаясь между отцом и матерью, спросил:

— Рассказать вам одну замечательную историю?

Поскольку отец как раз вынул из таза ногу, которую мать тут же очень умело подхватила в полотенце, Харри начал:

— Жил-был когда-то пес, его звали Перкун. Этот пес зачал суку Сенту. А Сента ощенилась Харрасом. А племенной кобель Харрас зачал Принца. И знаете, где я этого нашего Принца только что видел? В «Еженедельном обозрении», в штаб-квартире Вождя. Между Вождем и Руделем. Среди бела дня, на прогулке. А ведь и наш Харрас мог бы так же. Так что ты, пап, обязательно сходи посмотри. Сам-то фильм можно и не глядеть, если тебе неинтересно. Я точно еще раз пойду, а то, может, и два.

Столярных дел мастер, держа навесу уже сухую ногу, от которой, однако, все еще шел пар, рассеянно кивнул. И сказал, что он, конечно, очень рад и, если время найдется, обязательно «Еженедельное обозрение» посмотрит. Но он, видно, был слишком измотан, чтобы радоваться громко, хотя и старался, так что и после, когда обе ноги были вытерты досуха, все еще выражал свою радость вслух:

— Так-так, значит, Принц от нашего Харраса. И Вождь, говоришь, потрепал его по загривку прямо в «Еженедельном обозрении»? И Рудель был там же? Ну дела…

Было когда-то «Еженедельное обозрение»,

в нем показывали «грязевой период» в полном его блеске, рождественские приготовления на Полярном фронте, итоги танкового сражения, смеющихся рабочих на оборонном предприятии, диких гусей в Норвегии, детишек из «юнгфолька» за сбором утильсырья, часовых на Атлантическом валу и визит в штаб-квартиру Вождя. Все это и много чего еще можно было посмотреть не только в двух кинотеатрах предместья Лангфур, но и в Салониках. Ибо оттуда пришло письмо, которое написала Йенни Брунис, под артистическим псевдонимом Ангустри выступавшая перед немецкими и итальянскими солдатами, и которое она послала Харри Либенау.

«Представь себе, — писала Йенни, — до чего тесен мир: вчера вечером, был как раз тот редкий случай, когда у нас нет представления, я пошла с господином Зайцингером в кино. И кого я там вижу в „Еженедельном обозрении“? Я уверена, что не могла ошибиться. И господин Зайцингер тоже считает, что черная овчарка, которую не меньше минуты показывают в штаб-квартире, это никто иной, как Принц, Принц от вашего Харраса!

И это притом, что господин Зайцингер вашего Харраса, кроме как на фотографиях, которые я ему показывала, никогда не видел. Но у него очень большая сила воображения, и не только в искусстве. Кроме того, он всегда и обо всем хочет быть осведомлен до мелочей. Наверно, именно поэтому он через здешний отдел пропаганды отправил в Берлин заказ. Он хочет получить копию этого выпуска „Еженедельного обозрения“ как наглядный материал для работы. И наверно ему ее пришлют, потому что у господина Зайцингера всюду есть связи и он практически никогда и ни в чем не знает отказа. Представляешь, когда-нибудь потом, после войны, мы сможем смотреть это „Еженедельное обозрение“ вместе и сколько захотим. А если у нас будут дети, мы и им сможем на экране показать и объяснить, как все раньше было.

Тут тоска. Греции я совсем не вижу, одни дожди все время. Милого Фельзнер-Имбса нам пришлось оставить в Берлине. Занятия ведь продолжаются, даже когда у части из нас турне.

Но вообрази, — хотя ты наверняка уже и сам знаешь — Тулла ждет ребенка. И прямо в открытке, без конверта, мне об этом написала. Я очень за нее рада, хотя иногда думаю, что ей нелегко придется — без мужа, который бы о ней позаботился, и по сути без профессии…»

Йенни не могла закончить письмо, не упомянув о том, как утомляет ее здешний непривычный климат и как сильно она, даже из далеких Салоник, любит своего Харри. В постскриптуме она просила его как можно внимательней и чаще заботиться о своей двоюродной сестре. «Знаешь, в этом положении ей особенно нужна опора, тем более, что в семье у нее обстановка не совсем благополучная. Я пошлю ей отсюда греческого меду. Кроме того, я распустила два почти новых свитера, которые недавно сумела раздобыть в Амстердаме. Светло-голубой и нежно-розовый. Из них я смогу связать не меньше четырех ползунков и еще две кофточки. У нас ведь столько лишнего времени между репетициями и даже на представлениях…»

Был когда-то младенец,

которому, несмотря на уже связанные для него ползунки, не суждено было родиться на свет. Не то чтобы Тулла ребенка не хотела, наоборот. Хотя внешне по ней по-прежнему ничего не было заметно, но она уже с прямо-таки трогательным усердием выказывала кротость и умиротворение материнства. Не было и отца, который, воротя морду, бубнил бы: «Не хочу я никакого ребенка!» — ибо все кандидаты в отцы, каковые имелись на примете, с утра до поздней ночи были заняты только собой. Взять хотя бы фельдфебеля с батареи Кайзерхафен или Штёртебекера, курсанта с той же батареи: фельдфебель стрелял из карабина ворон и скрежетал зубами, когда попадал не в молоко, а в черное; а Штёртебекер беззвучно чертил на песке то, что нашептывал ему его язык: неисповедимость, онтологическую разницу, а также набросок мирового чертежа во всех возможных его вариантах. Откуда, при столь важных экзистенциальных занятиях, было им обоим найти время, чтобы подумать о ребенке, который уже сообщал Тулле Покрифке материнское умиротворение, но в остальном никак пока не округлялся под ее пальто, специально скроенном в расчете на эту округлость.

И только Харри, единственно он, получатель и писатель писем, то и дело беспокоился: «Как ты себя чувствуешь? Тебе по-прежнему делается нехорошо перед завтраком? А доктор Холлац что говорит? Не поднимай тяжести — надорвешься. Тебе правда пора перестать курить. Раздобыть тебе солодового пива? У Мацератов можно отоварить продовольственные карточки маринованными огурцами. И не беспокойся ни о чем. Я позабочусь о ребенке, когда вернусь».