— Гринйерд.
Это название он повторил несколько раз, наклонившись вперед и хлопая меня по колену.
— Вы слыхали когда-нибудь о таком?
— Да, — промямлил я. — Кажется, слышал.
Но в какой связи или хотя бы где он находится, я вспомнить не мог.
— И что он?
— Проснитесь, приятель! Вы уже почти спите, а я хочу с вами поговорить.
В его резком голосе прозвучало раздражение.
Я открыл глаза, но в потемках мог различить только его неясный силуэт.
— А чай еще есть? — спросил я его. — Чай бы меня взбодрил.
— Боже праведный! Вы хотите чаю, а тот, что я вам заварил, так и стоит, холодный уже.
— Тут холодно, и спать хочется.
— Вы проспали последние два часа, и даже больше. Уже второй час ночи.
— Боже, какая рань, — пробормотал я.
— Да, рань, и он может появиться в любую минуту.
Я выпрямился. Весь ужас нашего положения воскрес в моем сознании.
— Почему вы так в этом уверены?
Он хохотнул.
— Значит, дошло все-таки. Теперь в любую минуту.
Я повторил вопрос, но он, пожав плечами, проворчал что-то про воду.
— Интуиция, другими словами.
— Вы говорили об острове.
— Просто сам с собой разговаривал.
— Вы говорили со мной. — Я начинал выходить из себя. — Вы со мной говорили.
Что он, черт возьми, несет?
— Гринйерд. Вот что вы сказали. Вы спросили, слышал ли я когда-нибудь о таком.
А потом меня осенило:
— Это же тот остров! На Внутренних Гебридах[152], на который никому не разрешалось высаживаться со времен Второй мировой войны.
Причину я не мог вспомнить.
— Какое-то отравляющее вещество, верно?
Но теперь он молчал.
— Вы говорили о Портон-Дауне. Там занимаются не только химическим оружием, так ведь? Биологическим тоже…
Вдруг раздался резкий щелчок, негромко, приглушенно. Выстрел? Нельзя было сказать наверняка. Было похоже на тот звук, который я принял за треск льда, когда Айан ушел вперед меня к кораблю.
Я принялся было вставать, но он сказал, чтобы я сел.
— Подождите!
И как только он это сказал, прозвучала очередь. Не оставалось сомнений, что стреляли из автомата.
— АК-47, — прошептал Айан.
Затем раздался одиночный выстрел, а за ним крик боли.
Потом тишина. Надолго. Звук выстрелов донесся спереди корабля. Глаза привыкли к темноте, и я уже видел дверь. Айан оставил ее чуть-чуть приоткрытой.
«Теперь в любую минуту», — сказал он.
Послышались голоса, очень слабо. Словно призраки, они, казалось, проникали через деревянные стены корабля. Вдруг раздался вопль, он длился и длился, потом внезапно оборвался. Но почти сразу вновь начался, теперь приглушенный, он звучал иначе, скорее призыв о помощи, а не крик боли. Он поднялся и затих на молящей ноте. Потом удар, как будто бревно упало на бревно, и после этого ни звука, мертвая тишина.
— Что это было?
Тишина пугала больше, чем выстрелы и крики. Я чувствовал, как неестественно округлились мои глаза, которые я не в силах был отвести от смутно видневшихся очертаний двери. Но видел я не дверь. Перед моим взором стояла та поднятая секция батарейной палубы впереди корабля. Крышка ловушки, вот чем она мне представлялась, и Айан сказал, что она находилась в вертикальном положении с тех пор, как он поднялся на борт. Ловушка. И этот удар. Тишина.
— Господи, помилуй! — пробормотал я, и если бы я был католиком, то осенил бы себя крестным знамением.
Я подумал о человеке там, внизу, среди тех заледеневших тел. Страшное, ужасающее заточение.
— Нужно что-то делать. — Я вскочил на ноги.
— Сядьте!
— Нет, послушайте, вы должны…
— Сядьте, черт вас возьми, и заткнитесь! — сказал он тихим, но очень повелительным тоном. — Вспомните о тех несчастных, погибших там. Я только молю Бога, чтобы к ним присоединился тот человек, что нужно.
Едва ли не против собственной воли я снова сел, а он прибавил, понизив голос до шепота:
— Теперь ждите. И ни звука.
И мы стали ждать, и ожидание казалось бесконечным. Мои глаза, теперь освоившиеся в темноте, улавливали очертания его головы на фоне чуть более светлых окон, тусклый металлический блеск дула автомата. Он держал его на коленях, чтобы применить, как только понадобится. На столе перед собой он поставил ту непристойную глиняную скульптурку, которую ему подарил индеец, высаженный нами на Панамериканском шоссе к северу от Лимы. Он поглаживал ее почти ласковыми прикосновениями, как будто эта жалкая фигурка была его талисманом, приносящим удачу.
Я подумал, что его протез будет затруднять ему использование автомата. Я потянулся за лежащим под рукой на столе пистолет-пулеметом, которым он меня снабдил.
— Не трогайте. И сидите смирно.
Его шипящий шепот разорвал напряженную тишину.
Легко сказать, сидите смирно, но что, если это не тот человек, которого мы ждем? Что, если окажется, что это Ангел? АК-47, сказал он. Неужто у автомата Калашникова настолько узнаваемый звук выстрела? А если так, где он научился его отличать от других? И это вызвало опять все тот же набор старых вопросов: кто он, что здесь делает, кто его сюда послал? Вопросы, вопросы, вопросы… Мои мысли вертелись по замкнутому кругу. А потом скрипнула дверная петля.
Я повернул голову. Просвет увеличивался, скрип становился громче. Айан вдруг заговорил чрезвычайно сдержанным, тихим голосом:
— Tengo un mensaje de tu hermana, Eduardo. Ella esta a bordo del «Isvik», un pequeño barco expedicionario mandado para rescatarte[153].
Затем, перейдя на английский, он торопливо продолжил:
— Меня зовут Айан Уорд. Кроме меня в каюте еще Питер Кеттил, специалист по сохранению старинных кораблей.
Он замолчал, ожидая ответа. Но тишину ничто не нарушало. Неподвижная дверь больше не скрипела петлями, лишь доносился далекий звук падающего льда с тающего айсберга.
— Если вы брат Айрис, Эдуардо Коннор-Гомес, пожалуйста, дайте знать.
Затем, когда он медленно повторял свою просьбу по-испански, в его голосе прозвучала некоторая напряженность.
Ответа опять не последовало, и я взглянул на лежащий на столе «Узи». Правда, если бы это был Ангел, он бы вот так безмолвно не стоял. Такой преисполненный бахвальства человек, как он, наверняка стал бы открещиваться от всей этой истории, между тем обдумывая, как бы с нами разделаться без риска для себя. Так что это должен быть кто-то из «исчезнувших», не обязательно Эдуардо, но один из несчастных узников этого корабля. Тогда я подумал о том, что должно было происходить в голове у этого человека, стоящего там, сразу за этой дверью, когда из его каюты, где он прожил столько месяцев в одиночестве, кто-то обращается к нему на английском и ломаном испанском. Потрясение от такого кого угодно лишило бы дара речи.