дальше оказаться? Забыла уже, как твой муж здесь мучился, как ему здесь изучать было нечего, как он хотя бы одну завалящую легенду искал… Помнишь, как он спьяну плакал, жаловался, что здесь все стерильно, хоть самому сочиняй… Больно смотреть было, – а ты, его жена, журналист, пальцем о палец не ударила, чтобы ему помочь, только младенца своего и видела, погрязла в пеленках… Вот когда расследовать надо было! Забыла, чем он кончил? Ты ему жизнь сломала, оторвала от работы, от науки… и не смей отца винить, он как мог твой позор прятал… – Филипп, холодея, слышит, как мама громко хлюпает носом, будто простуженная, но бабушка не обращает на это внимания. – Нагадила и мужу, и себе, уж про меня лучше молчать, это мой крест… – говорит она таким голосом, словно у нее болит горло. – Муженек в тюряге сгинул, а ты теперь в детектива играешь… Расследование! Тебе лишь бы хвостом покрутить перед этим мальчишкой, который воображает себя умнее милиции… Давай, нагуляй второго, не стесняйся!
– Мама, что ты такое говоришь…
– Из-за твоего дружка меня на пенсию гонят! Меня!
– Что?!
– Из-за твоего активиста, любителя шнырять по кустам… Меня гонят на пенсию, а моя дочь играет в детектива и кропает желтые статейки… Продолжай в том же духе, окажешься на тех же нарах, что и твой душевнобольной муж! Давай, пиши погуще, тварь, и мать свою не забудь помянуть, что недосмотрела!
– Не тронь! – вдруг звонко выкрикивает мама. Жалобно звякает пишущая машинка, трещит бумага, которую сминают и рвут в клочья. От этого звука Филипп покрывается мурашками. Бабушка, тяжело топая, проносится в туалет.
Плеск бумаги, падающей в унитаз, едва различим – и в то же время оглушителен в своей окончательности. Устремившаяся из бачка вода рокочет, как селевый поток.
Растеряв все силы, бабушка шаркает по коридору медленно, будто на плечах у нее лежит бетонная плита. Филипп быстро закидывает в рот оставшиеся конфеты и поворачивается так, чтобы обложка «Искателя» не бросалась в глаза. Войдя в комнату, бабушка достает вязание и тяжело опускается в кресло. На Филиппа она даже не смотрит. С тех пор как он ушел без разрешения, они редко разговаривают: бабушка (боится его) слишком разочарована тем, как он себя повел, и никакие извинения тут не помогут.
Правда, сейчас она (боится) разочарована мамой. Краем глаза Филипп видит серебристое мельтешение спиц; они звенят часто и сердито, и из кухни так же часто, зло и неубедительно огрызается пишущая машинка. Он пытается понять, о чем кричала бабушка, но догадки приходят из тех областей, о которых он даже думать стесняется, – по крайней мере, когда не один. Размышлять о трех мальчиках, которые нюхали клей, – что же еще они могли делать? – проще и безопаснее. Филипп не очень понимает, что тут расследовать, но все равно было бы здорово.
Стук клавиш затихает, и из коридора доносятся крадущиеся мамины шаги. Щелкает шпингалет, и из туалета доносятся тонкие, прерывистые вздохи.
Филипп резко встает.
– Водички попить, – говорит он в ответ на вопросительно приподнятые брови бабушки.
Мамины материалы к статье разложены по всему кухонному столу. Филипп хватает вырванные из блокнота листки, исписанные незнакомым почерком, и оставляет на них цветные пятна растаявшей глазури от «морских камешков». Слюнявит палец, пытается стереть, делает еще хуже, но испугаться не успевает: листки сдвигаются, и из-под них вылезают три фотографии – три портрета, снятых, наверное, в мае, когда в школе делали фотки классов. Филипп выстраивает их в ряд. Деня. Егоров. На последней фотке Филипп сглатывает, и в пересохшем горле что-то болезненно щелкает.
Значит, до Груши он тоже добрался. Достал (съел) всех, с кем пришлось драться на Коги, всю их компанию. Всех плохих.
Филипп снова думает: а что, если мы тоже – плохие теперь, когда больше не носим ему еду? Позвоночник становится холодным и хрупким, как сосулька.
Филипп не замечает, как мама возвращается на кухню: не слышал грохота спускаемой воды. Ощутив движение пахнущего пудрой воздуха, он отскакивает от стола. Расплескивая, наливает из остывшего чайника воду, гулко глотает, вытирает рукавом рот с тихим «уф-ф». Мама смотрит на него, сложив руки на груди. Сдвинутые с мест бумаги и размазанные отпечатки пальцев, розовые, синие и изумрудно-зеленые, выдают Филиппа с головой. Мама бросает быстрый взгляд на стену, из-за которой доносится позвякивание спиц, и упрямо вздергивает подбородок.
– Ты знаком с этими мальчиками? Дружил с ними? – тихо спрашивает она.
Филипп глупо ухмыляется и неопределенно поводит плечами. Глаза мамы обведены красным, а нос так напудрен, что, кажется, порос нежной белой шерсткой. Хочется обнять ее крепко-крепко и сказать, чтобы не плакала.
– А что, если я знаю? – едва слышно выговаривает он, и мама подается к нему всем телом.
– Тогда расскажи, – говорит она. – Это клей, да? Или какой-нибудь растворитель? – Филипп сердито мотает головой, и мама чуть притопывает ногой. – Признайся, я не буду ругать! Ты же не пробовал с ними эту дрянь, правда? Ну конечно, ты же умный мальчик, ты бы не стал…
– Мам, дело вообще не в этом…
– Я понимаю, ты не хочешь быть ябедой, тебе кажется, что выдавать друзей нехорошо. Но ты поможешь им, если расскажешь, понимаешь? Это твой долг – это, а не ложная преданность…
– Да послушай же, мам…
– Вы покупали «Момент» в универсаме, да? Только скажи, кто вас этому научил? Кто этот мерзавец?
Филипп сует руки в карманы. Глядя в потолок и щурясь от песка в глазах, он презрительно тянет:
– Какой там – научил! Да все и так с первого класса знают!
Мама смотрит на него несколько секунд – боль в этом взгляде режет глаза, горло, сердце, – а потом отворачивается и садится за машинку.
– Не знала, что у тебя так развит стадный инстинкт, – говорит она треснувшим голосом. – Тебе пора спать, Филипп. Иди чистить зубы, мне надо работать.
Он лежит, глядя в сумрачный потолок, тихо вдыхает въевшийся в волосы кухонный чад и слабый запах табачного дыма – мама тайком курила в форточку, когда решила, что все уже заснули. Она вообще долго не ложилась – все стучала клавишами, так долго, что Филипп несколько раз задремывал, а когда просыпался, – машинка еще клацала, но с каждым разом все медленнее и неувереннее. Даже улегшись в кровать, мама не угомонилась, и теперь Филипп слушает, как она ворочается, всхлипывает и детским голосом бормочет в полусне. Да засыпай уже нормально, думает он. Вон как бабушка храпит, и ты давай… Глаза у него слипаются, и он боится отключиться сам.
Филипп представляет себе полки,