отвисает, и глаза становятся пустыми. Мертвыми. Как будто он познакомился с Голодным Мальчиком…
– Разведут мне там бардак с этим обыском, – говорит его мама. – Надо бы присмотреть.
Она нашаривает тапочек и, шаркая, уходит. Светочкины вопли несутся над ее головой, как стая невидимых чаек, терзающих свалку; они должны бы затихнуть, заглушенные стенами подъезда, но вместо этого становятся все звонче и ритмичнее; барабанные перепонки Яны болезненно вибрируют, и она обхватывает голову ладонями, закрывая уши и сжимая грозящий расколоться череп. Ее носа касается запах тухлятины; он забирается в ноздри, в горло, он работает заодно со звуком, пытаясь разорвать Яну изнутри. Все крепче сжимая голову, она сгибается пополам и приседает, утыкаясь носом в колени.
Потом раздается короткий металлический бряк – и все заканчивается. Пахнет торфом, ромашкой, пылью, Филькиным потом. Помойкой тоже пахнет – противно, но вполне терпимо. Яна открывает глаза и медленно выпрямляется, стараясь не смотреть на Ольгу, – неохота видеть, как та презрительно дергает носом: подумаешь, неженка.
Человек-ворона с латунным колоколом в руке стоит над Жекой. Ватник человека-вороны лоснится от грязи. Из-под него виднеется затасканная до прозрачности футболка с олимпийским мишкой. Интересно, куда он дел свитер, думает Яна.
С отвисшей губы Жеки стекает тоненькая ниточка слюны. Человек-ворона кладет руку в черных от грязи и мазута морщинах на его плечо, и Жека моргает – ровно один раз. Но человеку-вороне этого, наверное, хватает.
– Хочешь позвонить? – спрашивает он, и глаза Жеки загораются радостью, сумасшедшей и безмозглой, как у щенка при виде косточки. Он робко тянется к колоколу, и человек-ворона торжественно вкладывает его в покрытую цыпками руку с обкусанными ногтями. Жека бросает гордый взгляд на Ольгу, расправляет плечи и отправляется вышагивать вдоль домов, разнося оглушительный ритмичный звон.
5
– Вот он! – раздался детский визг за спиной.
Филипп обернулся и прищурился, пытаясь рассмотреть три отдаленные фигуры. Темноволосая девочка, зареванная, но полная решимости, тыкала в него пальцем. Другой рукой она крепко сжимала ладонь такого же чернявого бородача, оскаленного и бледного до прозелени. Филипп тихо усмехнулся: в ее возрасте он скорее бы умер, чем появился бы на улице за руку с мамой. Третьим был полицейский – в штатском, но с такой повадкой, что Филипп сразу понял, кто это.
– Вот он! – снова заверещала девочка, и до Филиппа дошло: он же свидетель. Вздохнув, он с легким раздражением принялся ждать, когда к нему подойдут поближе. Все это было некстати: будут задавать мелкие, несущественные вопросы, подсовывать на подпись бумажки, не дадут сосредоточиться. Может, выйдет договориться на попозже…
– Этот в кустах поджидал! – послышался пронзительный голосок девочки, и Филипп недоуменно моргнул. – А второй за мной шел! А этот на дорожке стоял, чтобы я убежать не могла!
Челюсть Филиппа безвольно отвисла. Словно во сне, он смотрел, как полицейский повел рукой, перегораживая путь бородачу, и плавно ускорил шаг. Рука скользнула к поясу, туда, где просторная ветровка чуть оттопыривалась на боку. Между бровями полицейского пролегла глубокая складка; щеки обвисли, будто онемевшие, а верхняя губа чуть приподнялась, обнажая зубы. Спасенная Филиппом девочка крепко прижалась к боку отца.
Из горла Филиппа вырвалось старушечье аханье. Еще мгновение он следил за тем, как рука полицейского выплывает из-под куртки, сжимая что-то черное. Где-то далеко за ним вспыхнуло мстительной радостью изнуренное страхом детское лицо. Филипп пригнулся, закрывая локтями голову, а потом, будто сдернутый с места резинкой, бросился бежать.
…Он с чаячьим криком развернулся и дико уставился на пустой тротуар. Легкие горели, пульсирующие десны отдавали кровью, а в бок будто ввинчивали кол. Филипп уперся руками в колени, и со лба тут же капнул пот. Он выпрямился и утерся рукавом. Ветер ледяной петлей обвился вокруг мокрой шеи, залез под волглую куртку, выстудил спину и грудь. Филипп непослушными пальцами защелкнул кнопки на воротнике и огляделся.
Похоже, топот тяжелых ботинок, от которого съеживалась кожа на затылке и от которого Филипп бежал, пока мог, существовал только в раздираемой паникой голове. Незнакомый двор под легчайшей накидкой мороси был пуст; только наискосок через детскую площадку брела обмотанная пуховым платком бабка с неоновым розово-желтым рюкзаком на сгорбленных плечах. С трех сторон двор окружали серые хрущевки, а впереди зиял выпотрошенным нутром и голыми ребрами перекрытий двухэтажный деревянный дом, который начали было сносить, да почему-то бросили. Залезть в такой дом когда-то считалось за счастье. В таком доме хорошо было прятаться.
Припадая на обе ноги, стертые уже до костей, Филипп дохромал до угла хрущевки. Здесь асфальт заканчивался; дальше вела развороченная бульдозерами колея, рыжая, как осенняя лиственница. Ступив на нее, Филипп оглянулся: совсем не нужно, чтобы кто-то засек, как он забирается в эту развалину.
Бабка с рюкзаком – оказавшаяся вдруг намного ближе, чем он думал – уже никуда не шла. Бабка мелко кивала, глядя снизу вверх на статную женщину в красном пальто, а потом нацепила неожиданно узкие, в тонкой оправе очки и всмотрелась в протянутый телефон. Видимо, фотография была достаточно хороша: бабка обернулась и уверенно вонзила скрюченный палец в Филиппа.
Он почувствовал себя голым; руки сами по себе дернулись: одна – прикрыть пах, другая – загородить от несущего воспаление легких ветра грудь. Ветер колол его миллионом мокрых иголок, и каждая сладко пахла мамиными духами. Филипп всхлипнул и, сутулясь, тяжело потрусил к развалинам. За спиной вопросительно заблеяла бабка. «Это мой крест», – громко произнесла мама, и Филипп глубже вжал голову в плечи.
Вход в подъезд завалило кучей строительного мусора, из которого опасно торчали ржавые гвозди; зато в квартиру на первом этаже можно было просто шагнуть – от старости дом совсем ушел в землю. Филипп прошел в середину замусоренной комнаты и огляделся, вдыхая оглушительный запах прелого дерева и заплесневелых обоев. Увидел разломанную табуретку, с перекладины которой свисал тухлый носок, и желтую от пыли пластмассовую собаку в углу – одноухого урода с гигантской головой, насаженной на чахлое коротконогое тельце. Задерживаться не стоило: здесь Филипп был как на ладони. Он быстро шагнул к дверному проему, надеясь найти место поукромнее. Под ногой хрустнуло, и Филипп опустил глаза.
Наверное, зеркало прикрывала гнилая фанера, которую он сдвинул ногой, – на нем не было ни пылинки, ни пятнышка. Трещины разбегались от центра, дробя поверхность на сверкающие, смертельно острые клинья, и в каждом плавало по Филиппу – Филиппу с выпученными, налитыми кровью глазами и разинутым ртом, готовым завопить. Он почти успел отвернуться. Успел даже подумать, что едва, но все-таки смог спастись, – но тут зеркало моргнуло, будто кто-то мгновенно сменил слайд. Голодный Мальчик,