Свои показания, данные на предварительном следствии, о моей, якобы шпионской, работе, я категорически отрицаю.
По каким причинам я дал ложные показания, я уже сказал в начале судебного следствия.
Все японцы, с которыми я якобы имел связи по шпионской деятельности, мною же скомпрометированы, и они в данное время, благодаря моей только работе, находятся в руках НКВД.
В тюрьме я нахожусь уже 39 месяцев. Здоровье мое подорвано. Такой ценности, какую я приносил ранее, я уже не представляю. Если вы, граждане судьи, сочтете показания врагов народа более вескими, чем моя 14-летняя служба в органах ОГПУ — НКВД, то прошу только одно: расстрелять меня, так как японским шпионом я жить не хочу, ибо таковым я никогда не был»[373].
В 15 часов 20 минут вернувшиеся после почти часового заседания судьи вынесли вердикт «бывшему сотруднику для особых поручений 3-го отдела ГУГБ НКВД СССР Ким P. Н. (он же Ким Кирьон)». Его зачитал председательствующий Матулевич: «Именем Союза Советских Социалистических Республик… Судебным следствием установлено, что подсудимый с 1922 года был завербован для шпионской работы на территории Советского Союза… Систематически по день своего ареста передавал японской разведке совершенно секретные сведения, составляющие государственную тайну… Таким образом совершил преступление, предусмотренное ст. 58–1а УК РСФСР… Подвергнуть тюремному заключению сроком на двадцать лет с поражением в политических правах на пять лет, с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Срок исчислять со 2 апреля 1937 года. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Роман Ким снова выжил.
Выжил, чтобы начать новую жизнь, но, конечно, совсем не ту, о которой просил в последнем слове. Он получил клеймо японского шпиона и избежал расстрела. Казалось бы, Роман Николаевич должен был умереть, покончить с собой от позора и сделать это более удачно, чем в случае с очками, но тяга к жизни — к любой жизни — обычно бывает сильнее слов. Ему хотелось вдохнуть воздуха свободы, но, когда оказалось, что можно вздохнуть и дышать (не один — последний раз, а много) воздухом даже тюрьмы, он, как обычный, нормальный человек, согласился и на это. Началась его новая жизнь — всё еще тюремная, но уже другая, и не такая страшная, какая могла бы оказаться, попади он действительно в наши сибирские лагеря…
Арестованный в 1939 году в Ленинграде профессор Николай Иосифович Конрад, после 1940 года как раз переведенный из лагеря, где работал сначала на лесоповале, а затем банщиком, в Москву, во внутреннюю тюрьму НКВД, вспоминал, что сидел «в камере на Лубянке в чистом, отапливаемом помещении. Слышал, как за стенкой нескончаемо трещала машинка. Позднее выяснилось, что соседом был другой японовед, романтик, человек-легенда — Роман Ким. Вообще же существование на Лубянке было какой-то фантасмагорией: Конрад рассказывал, как однажды ему принесли землянику, и он в шутку заметил, что землянику едят с сахаром. Его замечание было воспринято всерьез, и тут же в камеру был доставлен сахар…»[374].
Роман Николаевич никогда не вспоминал о тюремной землянике (Конрад еще и о паркетных полах в камерах упомянул), да и вообще информация о годах, прожитых им после оглашения приговора, крайне скудна и, как обычно, невероятно противоречива. Кимура Хироси в известной статье писал о том, что Ким рассказывал ему, как после участия в гражданской войне в Испании (!), сидел в лагере в Северной Африке, а его любимая жена Люба верно ждала его дома[375]. Однако кроме собственных слов Кима нет ни одного не то что подтверждения, нет ни одного упоминания о том, что он в середине 1930-х годов выезжал в Испанию (хотя, как обычно, это не значит, что можно со стопроцентной уверенностью говорить о том, что Роман Ким в Испании не был). «Верная жена Люба» — весьма странная мистификация японского журналиста, который должен был знать, что женой Кима с 1928 года и по крайней мере до середины 1940-х годов была Мариам Самойловна Цын, а не Любовь Александровна Шнейдер. Наконец, утверждение о северной Африке столь невероятно, что сам же Кимура его раскритиковывает, приходя к выводу, что Ким сидел в лагере в Северной России — в Магадане. Более того, Кимура тут же нашел человека, который сидел вместе с Кимом на Колыме, но отказался назвать его имя, и теперь мы потеряли его навсегда. И всё же Кимура был свято уверен, что Роман Ким провел тюремные годы именно там — на Колыме.
Достоверно известно, что Роман Николаевич в годы заключения стал основным автором секретного учебного пособия «Борьба с японским шпионажем»[376] и работал еще над одним пособием — для контрразведчиков по чтению японской скорописи. Японские ученые, изучавшие биографию его супруги — М. С. Цын, уверены, что разговорник японского языка для Красной армии, вышедший в то время под ее именем, на самом деле принадлежит перу Романа Николаевича[377].
Очевидно, что преемник Кима в японском отделении Александр Гузовский не просто так старался спасти Романа Николаевича от смерти — ему позарез был нужен толковый сотрудник, и он такого, точнее, лучшего, о каком мог только мечтать, сотрудника получил. Да еще на круглосуточный режим работы — ведь его можно было не отпускать ночевать домой. Уровень Кима осознавал не только Гузовский. И. В. Просветов приводит в своей книге следующее высказывание о Киме одного из его коллег: «Берия ценил Кима как специалиста по Японии, и материалы, им подготовленные, использовал постоянно. Роман Николаевич работал в тюрьме день и ночь, ему создали условия. Занимался, в том числе, переводами шифротелеграмм, благо у нас были японские коды»[378]. Это стыкуется и с упоминанием Конрада о непрерывно работающей печатной машинке, и с резолюцией наркома иностранных дел В. М. Молотова на пятистраничной справке НКВД на нового посла Японии в Москве Татэкава Ёсицугу: «Справка лучше нашей. Видите, опять НКВД оказался выше НКИД в информационном плане по вопросу работы НКИД…»[379]
Как обычно, никто не упоминает в открытых документах именно Романа Кима — его имя вспоминали только на допросах, но опять всё указывает на него: японоведа с Лубянки, пользующегося особым доверием Берии и, несомненно, спасенного от расстрела при его участии. Конечно, предполагать, что речь здесь идет о Романе Николаевиче, — это некоторая вольность, допуск, но допуск вполне обоснованный и необходимый. Его агенты и агентессы (Джоконда, Тубероза, О-39, Андерсен) продолжали успешно работать и давать ценную информацию и после ареста своего куратора — это отмечено в официальных документах НКВД[380]. Информация из посольства страны — потенциального противника, включая шифротелеграммы о стратегических планах, особенно накануне и в ходе войны, имеет особо ценный стратегический характер, и это именно ее в эти горячие дни поставляли на Лубянку и в Кремль агенты Кима. Всё это подтверждает короткое утверждение генерала Судоплатова о том, что к началу войны НКВД подошел с не менее мощными позициями в отношении Японии, чем 4-е управление Генерального штаба РККА (бывший Разведупр), располагавшее в Токио группой Рамзая — Рихарда Зорге.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});