Первый после перерыва допрос состоялся 9 сентября. Следователь Григорьев поинтересовался, кого именно из агентов НКВД Ким провалил. Подследственный не спорил и соглашался со всем. Признал агентом японцев гражданку Чмуль, у которой квартировал майор Ямаока, и — что, наверное, было для него непросто — заявил, что Тверской — Полонский, тот самый суперагент НКВД и Штаба РККА, который на протяжении десяти лет выдавал японцам дезинформацию и который должен был бы стать одним из настоящих героев нашей страны, тоже — японский шпион. Ким об этом якобы знал, а «зная, что они являются двойными агентами, не предпринял никаких мер к удалению их из сетей». В конце концов Роман Николаевич признал, что все его люди в Москве перевербованы японцами: «указанная мною агентура на протяжении длительного периода “благополучно” работала или имела отношение к японцам»[350]. После этого допросы снова надолго прекратились — дел у оперативного переводчика накопилось невпроворот.
Сейчас очень сложно установить штат специалистов по Японии в НКВД летом — осенью 1937 года, в горячее время, когда Квантунская армия готовилась к боевым действиям в Маньчжурии. Можно предположить, что этой работой занимались В. Д. Плешаков и Н. П. Мацокин, но уже в октябре оба они были «изъяты» навсегда. Возможно, работали еще несколько человек (в том числе женщин), ставших позже известными учеными, но масштаб репрессий против востоковедов был таков, что де-факто осенью 1937 года даже получаемые донесения, перехваченные шифрограммы и материалы из дипломатической почты попросту некому было переводить, проверять и анализировать. Даже хороший уровень японского языка не гарантировал правильного понимания этих документов — специфика языка, обильное использование азбуки катакана, омонимичность японских слов — всё это представляло огромные трудности для дешифровщиков и переводчиков. «Подполковник Мотоно», кем бы он ни был на самом деле, явно справлялся с этой задачей лучше всех. Перевод Мартэна-Мотоно был гарантией качества. И если уж его не расстреляли сразу, имело смысл использовать его как можно дольше — как Бориса Мельникова, а от пули он никуда не денется.
Один из самых известных среди перехваченных летом-осенью 1937 года материалов японского посольства — доклад помощника военного атташе капитана Котани Эцуо, подготовленный им к заседанию японской дипломатической ассоциации в июле 1937 года. Дело Тухачевского только что прогремело на всю страну, и доклад так и назывался: «Внутреннее положение СССР (Анализ дела Тухачевского)». Провозились с переводом долго. Ежов доложил его Сталину только 10 декабря, акцентировав внимание на том, что по оценке иностранных экспертов дело Тухачевского является ярким проявлением политической чистки, начатой в Советском Союзе несколькими годами ранее и потрясшей всю страну. Причем сама по себе чистка провоцирует недоверие и доносительство, в том числе в Красной армии, и воспроизводит сама себя. За арестами следуют новые аресты, приговоренные к высшей мере тянут за собой в расстрельные рвы пока еще живых… Чистка углубляет взаимную подозрительность в руководящей прослойке советских органов и среди комсостава Красной армии, как следствие — репрессии продолжаются. «Всё это наносит вред духовной спаянности народа и не подлежит никакому сомнению, что с точки зрения синтетической оборонной мощи или государственной обороны в широком понимании, моральная слабость СССР будет всё больше сказываться. Нужно, однако, иметь в виду, что диктатура Сталина необычайно сильна и что нынешний процесс проведен для усиления диктатуры Сталина, то есть процесс как таковой является успехом…»[351]
Но если доклад японского разведчика о том, что Сталин и сам прекрасно знал, мог подождать, то события на Дальнем Востоке носили совсем иной, непредсказуемый и неподконтрольный Москве характер. 7 июля 1937 года произошел инцидент у моста Лугоуцяо (Марко Поло) в Пекине. Сегодня официальная китайская историография ведет отсчет Второй мировой войны именно с этой, непривычной для Европы даты. Для того есть основания: японская армия перешла в решительное наступление против войск Гоминьдана, начав вторую японо-китайскую войну, которая закончилась только через восемь лет войной советско-японской. С театра военных действий начали поступать важные материалы. Резко активизировалась японская военная разведка в Харбине и Москве, а противопоставить ее усилиям было уже почти нечего и некого. Майор Котани был последним адресатом сгинувшего в подвалах НКВД Полонского. Сейчас следовало бы запустить дезинформацию в японский Генеральный штаб, но… все, кто этим занимался, либо сидят, либо уничтожены. Странное признание Кима в том, что он на самом деле не Ким, спасло ему жизнь. А НКВД теперь уже стало не важно — японец он или не японец. Надо было переводить.
В течение всего 1938 года Романа Николаевича на допросы не вызывали — у него опять было много работы. Ким ждал окончания следствия, почти неминуемого расстрела и трудился над переводами, зная, что каждую минуту дверь камеры может распахнуться и его вызовут в последний раз. Оснований для этого становилось всё больше. Несмотря на прекращение допросов, «работа по делу» подполковника Мотоно продолжалась в рутинном, бюрократическом режиме. В период с октября 1937-го по май 1938 года на Кима дали признательные показания как минимум пять человек. Сначала юрист производственного объединения «Востоксталь» из Свердловска Александр Мартынов, «сознавшийся» в работе на японскую разведку, сообщил, что ее резидент, некто Ней, передал ему информацию о том, что Ким — японский разведчик, имеющий на связи «шпионскую сетку»[352]. Через пять месяцев, в марте 1938-го, бывший сотрудник КРО ОГПУ и Разведупра Штаба РККА Воронинов, работавший на Дальнем Востоке, «признался» в том, что «в ноябре 1923 года… работая в ОГПУ, связался по данному ему паролю с одним корейцем, представителем японской разведки. Кореец дал ему указания работать в ОГПУ так, чтобы быть на хорошем счету, заявив, что он, Воронинов, предназначается для особой роли в запасную сеть, которая будет действовать только в момент войны. До 1927 года Воронинов, как агент разведки, активно не работал. Кореец, с которым Воронинов периодически встречался, оказался впоследствии сотрудником КРО ОГПУ — Ким Романом Николаевичем (арестован)»[353].
Одновременно упомянул о Киме в своих показаниях и Трофим Юркевич. В сохранившемся протоколе его допроса от 27 марта 1938 года следователь вписывал одни данные поверх других, вымарывал ненужные фамилии и дописывал тех, кого теперь надо было «прижать». Имена Кима и его жены подчеркнуты там красным карандашом. Подпись Юркевича под протоколом едва различима — он, больной туберкулезом человек, уже умирал от пыток и подписывал всё, что было угодно следователю[354].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});