– Левые элементы пытаются ввести туда своих людей. А мы хотим сделать так, чтобы в бундесвер попадали по возможности только наши. На нас эта отмена призыва не распространяется. Вы можете в любое время заполнить анкету, я перешлю ее дальше, нашему связному в Бонне Брандштедтеру – и дело будет в шляпе.
– Нет,. благодарю.
И все же меня сумели настолько заинтересовать, что я захотел узнать обо всем подробней. Из рассказов выяснилось, что условия в бундесвере неплохие. Бывшие офицеры при зачислении сохраняли свое прежнее звание, иногда им даже присваивалось следующее по порядку производства звание; срок службы в рейхсвере, вермахте и во время войны учитывался при установлении месячного оклада и при назначении пенсии. Кроме того, полагались еще квартирные деньги и надбавка на детей.
Предложения эти были, бесспорно, заманчивыми. А за тем я увидел первых солдат бундесвера. И хотя их форма мне не особенно понравилась, я все-таки воспринял ее нам доказательство того, что эта армия действительно новая. Прежде всего я ведь был профессиональный военный, кадровый офицер, следовательно, тоже имел право причислять себя к разряду «специалистов». Должен ли я исключить себя из игры? Больше года мучил меня этот вопрос.
Тем временем я познакомился с двумя людьми, которым довелось несколько лет близко общаться с Гитлером. Это были Гейнц Линге, камердинер Гитлера, и Гейнц Гюнше, его друг, личный адъютант Гитлера. Оба они были эсэсовцами, оба были в чине майора, который и сейчас умели использовать.
Когда они описывали последние часы жизни Гитлера, его свадьбу с Евой Браун и самоубийство, они впадали в сентиментальное настроение; казалось, они готовы просить у покойника прощения за то, что сожгли, облив бензином, его труп.
Линге был богат, Гюнше – умен.
Линге был рослый, белокурый, голубоглазый. Большего и не требовалось для камердинера «в звании майора войск СС», и званием этим Линге очень гордился. Во время «тысячелетнего рейха» он чистил Гитлеру сапоги и проветривал ночное одеяние фрейлейн Браун. За это ему пожаловали бесплатную квартиру в Берлине, квартиру в Оберзальцбурге да еще оклад гаулейтера. А так как питание он получал за счет государства, то со временем образовалась круглая сумма на его текущем счету в банке. От театра военных действий лакей был так же далек, как и его барин, который отказывался даже осматривать разбомбленные города.
В 1945 году Линге из имперской канцелярии увезли в СССР на допрос. Когда он оттуда вернулся, федеральные власти заплатили ему несколько тысяч марок «компенсации» за эту вынужденную отлучку. От факельного шествия по случаю его возвращения на родину тогда воздержались, но спустя некоторое время это было бы возможно. Для такого дела отрядили бы бывших солдат.
Затем разные иллюстрированные газеты стали наперебой заказывать ему «мемуары»; публикация их принесла камердинеру Гитлера около трехсот тысяч марок. К великому, огорчению Линге, дальнейшую его литературную деятельность пресекли сообщники-эсэсовцы – за то, что он разболтал подробности альковных похождений Гитлера и, кроме того, не пожертвовал ни единого пфеннига в Фонд помощи СС. Линге задумал построить себе дом. Это и привело его ко мне.
Бывший адъютант Гитлера Гюнше пристроился в гамбургской «Хорн-линие»{50}, владельцы которой принадлежали к высшему командному составу СС. Правда, на первых порах у фирмы, кроме имени, было только несколько грузовых судов и совсем мало денег.
Гамбург не предоставил этим людям кредита из своих средств на восстановление предприятия.
Но тут подоспела помощь. В Шлезвиг-Гольштейне тогда властвовал премьер-министр Кай-Уве фон Хассель. Из средств земли, предназначавшихся для восстановления гольштейнской промышленности, он уделил несколько миллионов фирме, и на судах старой «Хорн-линие» снова задымили трубы.
Когда Линге и Гюнше рассказывали об этих махинациях, меня это не особенно волновало. Ведь старые фирмы и предприятия продолжали существовать всюду, а что пускались в ход политические и деловые связи, было в порядке вещей. Но я пришел в бешенство, когда узнал от обоих своих знакомцев, что бывшие эсэсовцы намереваются проникнуть в бундесвер и что у них есть даже шансы быть принятыми. Я считал, что идеи этих людей никоим образом не должны получить распространение в новой немецкой армии, что место в ней только людям, представляющим собой «подлинных солдат», и тут я не мог не вспомнить подполковника фон Леффельхольца. Вопреки своему горькому опыту я все еще полагал, что можно быть аполитичным солдатом.
Между тем наступил 1957 год и мое решение созрело. Я наконец заполнил анкету для вступления в бундесвер.
В числе своих рекомендателен я назвал сенатора, члена ХДС Ренатуса Вебера. ХДС содействовал передаче моего заявления по инстанциям. Ответ пришел быстрее, чем я предполагал. Я получил предписание явиться в гамбургский гарнизон.
Нас, бывших офицеров вермахта, собралось там человек десять. Медицинский осмотр прошел быстро, гимнастические упражнения нам уже не надо было делать. Затем каждому из нас дали тест. В комнате сидели три господина в штатском. Непринужденно беседуя, мы прошлись по всем этапам моего жизненного пути – и в личном и в служебном плане. Перед нами, как на параде, продефилировали все прежние войсковые части и ушедшие в прошлое имена. Вскоре мы почувствовали, что все здесь – свои люди.
Особое внимание уделялось «опыту» восточной кампании. В разговоре были упомянуты и недостаток теплой одежды, и бездорожье, и отсутствие вездеходных машин. Затем речь зашла о 20 июля 1944 года.
– Что вы об этом думаете?
– Сопротивление должно было начаться раньше, а не во время войны.
– Зачатки его были, но их развитию помешал ход событий, – возразили мне.
Этой репликой господа в штатском и ограничились. Зато они задали еще такие вопросы: "Разве солдат не обязан беспрекословно повиноваться? ", "Разве Штауфенберг{51} не приносил присягу? ", "Разве мы не вели войну, борьбу не на жизнь, а на смерть? "
В итоге мы согласились на том, что должны создать армию, новую во всех отношениях.
– Ясно?
– Так точно!
За дверью ждали остальные офицеры, ходатайствовавшие о зачислении в бундесвер. Всех поочередно спрашивали об их отношении к 20 июля, ответы давались самые различные. По мнению одних, покушение покрыло позором германский офицерский корпус и ослабило сопротивляемость армии. Они считали, что поражению в войне fl немалой мере способствовали события 20 июля. Другие – к ним принадлежал и я – полагали, что нужно было тщательнее разработать план покушения и что ему не хватало четкой организации.