Странно, как сильно влияет на восприятие количество поступающих в мозг данных. В кромешной тьме тоннеля время как будто перестало существовать. Лохлан шагал, стараясь не цепляться носками разношенных ботинок за шпалы, чтобы не упасть, и ему казалось, что этот вояж может продолжаться вечно. Он, словно вселенский странник, вышагивающий внутри газопылевого облака, где не видно ни звезд, ни иных галактик. Он – первооткрыватель.
Направление – его наличие, как таковое – угадывалось только по бьющему в лицо ветру. Несколько раз Лохлан утыкался в шершавую, укутанную толстыми круглыми жгутами стену. Это были силовые кабели в изоляции.
Самым пугающим оказалось ожидание поезда. Здесь были рельсы, и хотя Флетт точно знал, что последний поезд ходил здесь много месяцев назад, разум все равно не уставал подгонять ноги, чтобы успеть выбраться до прихода железнодорожного состава.
В условиях сенсорного голода было очень сложно бороться с потерей памяти. Ставшей непрочной, расползающейся, будто кисель, памяти не за что было зацепиться. Нечего запоминать, никаких ориентиров, за которые могли бы ухватиться предыдущие воспоминания, разбегающиеся, будто крысы с тонущего корабля. Лохлан непрерывно бормотал «avva, marda avva», и только это частично помогало. Странная фраза клещами вцеплялась в уползающие образы, заставляя их возвращаться. Но все равно приходилось туго.
Главное – не забыть, куда и зачем он идет. Он Лохлан Флетт – даже попытка вспомнить собственное имя требовала усилий. А от формирования в голове фразы «транспортный узел имени Роберта Стейна» на лбу выступала испарина.
Проблемы появились где-то на втором километре. Если удалось правильно определить расстояние. Лохлан не учел, что с момента Катастрофы тоннелем скорее всего никто не пользовался. Поэтому разгребать завалы никто здесь не собирался. А завалы, как оказалось, были.
Когда Флетт уперся вытянутыми руками в колючие шершавые камни, он решил, что снова повернул, споткнувшись о шпалу, и воткнулся в стену тоннеля. Но быстро догадался, что это не стена. Это был завал, самый настоящий. Землетрясению все же удалось раскрошить бетонную скорлупу, сдерживающую тонны земли над головой от обрушения, и в этом месте тоннель засыпало. Но здесь должен быть проход, обязан быть – ведь как-то сюда проникал теплый ветер из транспортного узла.
Лохлан ползал по грязной и норовящей ударить скатившимся сверху камнем куче минут десять, прежде чем наткнулся на узкую дыру в самом низу, у рельсов. Судя по тому, что удалось понять на ощупь, в этом месте лежал уцелевший кусок бетонного свода. Он лежал так, что образовывал над полом нечто вроде перекрытия, державшего весь остальной завал. Между правым рельсом и потолком оставался зазор сантиметров сорок высотой. Лохлан вполне мог туда протиснуться, но оставалось неясным, есть ли из этого лаза выход с другой стороны. В отсутствие света проверить это можно было только опытным путем.
Он прополз метра четыре, когда понял, что застрял. Прочно, не имея возможности двинуться ни вперед, ни назад. Лохлана охватила паника, он задергался, сильно ударившись затылком о низкий свод бетонного лаза. Самое плохое, что он перестал повторять свое заклинание, и воспоминания широким бурным потоком потекли в безбрежное ничто забвения.
Книга. Черная, гладкая на ощупь, без надписей. Ему нужно забрать эту книгу, а для этого необходимо двигаться вперед! Ерзая, словно дождевой червь, Лохлан дернулся, на спине справа громко затрещало, и ему удалось продвинуться на несколько сантиметров.
Ему нужна книга! Еще рывок, еще десяток сантиметров отвоевано у бетонной дыры.
Avva, marda avva…
Он – Лохлан Флетт. Сердце, колотящееся в груди, стало медленно сбавлять обороты. Он идет… ползет в транспортный узел, ему нужна книга!
Часть куртки с последним рывком осталась на остром арматурном штыре, торчащем с козырька норы, по которой прополз Лохлан. Дальше тоннель был свободен. И более того, впереди, метрах в трехстах, Флетт отчетливо различал два маленьких огонька – судя по всему, он добрался до транспортного узла.
Наверное, еще никогда в жизни Лохлан так не радовался тому, что видит свет. Два крошечных светодиодных габаритных огонька, по неизвестной причине все еще горящих здесь, в разветвлении тоннеля. Едва заметный свет диодов после кромешной тьмы, в которой двигался Лохлан, казался ярче мощных прожекторов. Первым желанием, когда он приблизился к огням, было отодрать их от стены и забрать с собой. Но в этом уже не было необходимости – сразу за поворотом тоннель расширялся, и здесь было много подобных огоньков, а сверху лился призрачный желтоватый свет из залов транспортного узла. До цели осталась пара сотен метров.
* * *
Смутные сполохи с ритмичностью автоматной очереди падали на лицо, отражаясь в темных зрачках. Эффект стробоскопа, удар по нейронам. Ритм выводил из себя, выбивал из колеи.
Лохлан пытался понять, откуда исходит свет, но в темноте, царящей вокруг, так ничего и не высмотрел. Только короткие вспышки, на мгновение выхватывающие из небытия огромное пространство подземной железнодорожной развязки. Расходящиеся во все стороны веером рельсы вспыхивали сотней бликов, которые стремительно разбегались куда-то в параллельные миры, чтобы оставить Землю во тьме.
Казалось, мир начинает вращаться, делая один виток за другим. Казалось, Лохлан бежит куда-то сломя голову, стремглав, не разбирая дороги. Казалось, тысячи труб Страшного суда затрубили в одночасье, норовя добраться до самого сокровенного, до самого нутра, туда, где спряталась ушедшая память.
Непонятные вспышки терзали мозг, вытряхивая из него содержимое. Миллиарды битов потерянной и забытой информации вываливались в сознание огромными разрозненными кусками, норовя захлестнуть неумолимой волной. Лохлан уверился, что совсем скоро сойдет с ума.
Черт бы побрал все эти книги, вудуистов, СБА и прочих охотников за чужими тайнами!
Флетт обхватил голову руками, лег на обжигающие морозным холодом рельсы и зажмурил глаза. Он никуда не бежал, он вообще не двигался. И мир оставался на месте. Только белые сполохи не исчезали, он продолжал видеть странные вспышки даже с закрытыми глазами.
Надежда на память не оправдалась. Тот поток, что внезапной кашей вывалился в сознание из каких-то потаенных глубин, оказался совершенно бесполезным конгломератом обрывков всей его жизни. Преимущественно детских впечатлений.
Ничто так не врезается в память, как первое ощущение. Первый вдох, первое прикосновение матери, первый поцелуй. Потом все эти восхитительные вещи превращаются в привычку, в то, что, по нашему разумению, не требует никакого запоминания. Новый и чудесный мир растворяется в неясной пелене забвения, становясь серой обыденностью. И только действие, только боль и борьба способны раскрасить мир заново.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});