схоронил – так ему старый Неелов завещал. Это она сейчас неприглядная, а раньше любо-дорого посмотреть было. Старый Неелов мастеров где-то на стороне нанял, и они за одну ночь стены возвели. Не то что ныне. Вон, коровник – уже третий год делают, а конца не видно, – понесло бабку не в ту сторону.
– А про молодого Неелова что знаешь? – поспешно перебил я ее.
– Офицер был, красивый, с усами. Но, видать, с придурью – отца похоронил не по-христиански, а ночью, словно какого-нибудь самоубивцу. Утром службу отстоял – и исчез. Видать, чувствовал, до революции-то считанные месяцы оставались, – чуть ли не дословно повторила бабка, что дед раньше сказал.
В то время бабке шел восьмой десяток, но держалась она отменно: не горбилась, не шамкала, все зубы во рту свои. Вот только лицо подкачало – сморщилось, будто печеное яблоко. Я никак не мог взять в толк, что бабка родилась еще до революции – по моему разумению все дореволюционное давным-давно быльем поросло, а бабка жила и здравствовала. За очередную мою провинность, бывало, такой подзатыльник задаст – только держись.
Другое дело – дед, сразу видно, какой он старый. Поминутно кашляет, без клюшки до ветру и то не ходит, а голова белая – аж слепит. И только глаза у деда голубые, нестареющие, смотрят на мир с таким любопытством, словно дед за всю свою долгую жизнь надивиться не успел.
Отчаевничав, дед с утра уходил к себе в мастерскую – дощатую пристройку к дому. В ней стояли верстак, пара табуреток, по стенам висел столярный инструмент. Не считая рубанка, молотка, пилы да стамески, инструмент назывался мудрено, не сразу и запомнишь: ерунок, цикля, рейсмас.
Деда считали первым столяром на селе: делал стулья, шкафы, полки для книг. Но особо славились дедовы резные наличники. И всякий раз дед придумывал новый, неповторяющийся узор: то вырежет кипень знакомых полевых цветов, то раскидает по наличнику силуэты сказочных коньков и райских птиц, то окружит раму окна веселой россыпью игривых, замысловатых завитков. И глядишь – со стороны самая неказистая изба смотрит на улицу улыбчиво, празднично.
В последние годы дед трудился в столярке только до обеда – начали слабеть глаза. Да и работа изменилась – шкафы и стулья больше не заказывали, везли из города, а деду приходилось их ремонтировать да удивляться – с виду красиво, ладно, а по качеству ненадежно, на плохоньком клею.
С ремонтом дед мудрил долго, прикидывал так и эдак. В местах соединений делал незаметные для глаз заказчика гнезда и штифты, применял столярные вязки со смешными названиями: «на ус», «в шпунт», «ласточкин хвост». И довольно улыбался, когда односельчане-заказчики по его требованию пытались покачнуть ножку стула или полированную спинку кровати.
Изредка дед выполнял работу «на любителя»: делал узорчатую шкатулку с секретом, кресло-качалку по старинному образцу, письменный стол со множеством ящиков и даже потайных отделений. Как правило, такие вещи заказывали приезжие из города – люди интеллигентные, пожилые, которых магазинная мебель не устраивала. Этих заказчиков дед уже не заставлял проверять свою работу на прочность, а ревниво заглядывал им в глаза, пытаясь угадать – понравилось ли? И смущенно хмурился, когда заказчик рассыпался в восторгах и благодарностях. За эти приятные минуты дед работал, не вылезая из мастерской, по неделям, а бабке говорил:
– Это – для души. Не хлебом единым жив человек…
Может, бабка на этот счет была другого мнения, но помалкивала.
В селе бабку уважали и даже побаивались – держалась она гордо, независимо, единственный, перед кем первой голову склоняла, был священник местной церкви отец Василий.
В Бога бабка верила не напоказ, а по-настоящему. Как заговорит о чем-нибудь божественном, так на глазах молодела. Но особенно любила она о всяких чудесах посудачить: как чудотворная икона из одной церкви в другую своим ходом перебиралась, как от глотка святой воды парализованные плясать начинали, а бывшие немые в церковный хор записывались. Крепко попадало от бабки тем, кто сомневался при ней, было ли все это на самом деле. Так отметелит – во всех святых поверишь.
Зная такое дело, дед в разговоры о чудесах не встревал.
Самого отзывчивого собеседника в подобных разговорах бабка нашла в лице Кузнечихи – так односельчане звали словоохотливую жену кузнеца Лапина. Стоило бабке сказать, например:
– А помнишь, что перед самой войной случилось?
– Это когда в Преображенской церкви Богородица заплакала? – сразу подхватывала юркая, востроносая Кузнечиха. – Как не помнить, целых два дня слезы из глаз ручейками текли. Тогда все говорили: быть беде. И точно – вскорости война началась.
В таких беседах бабка и Кузнечиха проводили на завалинке целые вечера. Одно их расстраивало – все эти чудеса происходили не в их селе.
А вот у деда и кузнеца Лапина, как встретятся, постоянно споры разгорались: о космосе, о политике, о том, чья работа важнее и в будущем останется – столяра или кузнеца. Обычно начинал дед: посмеиваясь, подтрунивал над приятелем, что он при своей огненной специальности поддакивает бабкам, когда они о всяких чудесах разговоры затевают. Лапин ершился, смуглое лицо пуще темнело, но потом наступал перелом и начинал выходить из себя дед, а Лапин снисходительно похлопывал его по плечу и насмешливо успокаивал тем, что в будущем живого столяра станут в музее показывать – как диковинку.
На том и расставались старики, чтобы через несколько дней опять схлестнуться в споре, который вели не первый десяток лет.
С внуком кузнеца Марком Лапиным мы как бы наследовали их дружбу и еще до школы неразлучными стали, каждый день встречались, всеми своими увлечениями и заботами делились.
Заинтересовавшись историей с исчезнувшим сундуком, я попросил Марка узнать о ней у своих стариков и родителей. В тот же день, когда я пришел к нему за ответом, он докладывал мне:
– Все верно: и про часовню, и про похороны, и про сундук. Но моя бабка еще вспомнила, что в ночь после пожара молодой Неелов был в селе, зачем-то на кладбище пробирался.
– Ясно, – многозначительно заявил я. – Часовню за ночь построили. Похоронили старика Неелова тоже ночью. И ночью сундук пропал. Давай-ка этой часовней всерьез займемся. Не тайник ли в ней? Не там ли молодой Неелов сундук спрятал? Вот бы здорово найти!
– Если тайник в часовне и был, молодой Неелов давным-давно всё из него забрал, – рассудил Марк.
– А если не всё? – не сдавался я. – Может, только то и взял, что в руках можно унести? А остальное так и лежит в тайнике.
– Мальчишки в этой часовне каждый кирпич ощупали, мы с