людей, считающих себя находчивыми, такой глупый вид, что им и очки не помогают скрыть этот недостаток, – как бы мимоходом, не задумываясь, съязвила Марина.
Я не нашел слов, чтобы парировать этот выпад, и покорно подал салат, при этом действовал так неуверенно, что чуть не уронил в тарелку с салатом собственные очки. Девушка поблагодарила меня с ледяной вежливостью в голосе, словно разборчивая посетительница ресторана начинающего, не совсем расторопного официанта. Мне ничего не оставалось, как проглотить и эту пилюлю.
Познакомив читателей с гостями краеведа, наверное, было бы не учтиво не сказать о самом виновнике торжества.
Несмотря на солидный, даже преклонный возраст (а я догадывался, какую «круглую» дату мы собирались отмечать), Пташников оставался по-юношески любознательным и энергичным, чего не скажешь про многих его сверстников. Низкорослый, тщедушный, в тяжелых роговых очках, которые то и дело сползали на самый кончик острого носа, он был удивительно подвижен. Про таких говорят – весь как на пружинах, походка – стремительная, движения – порывистые, речь – торопливая, выражение лица – неуловимо меняющееся каждую минуту, глаза – в постоянном напряжении мысли.
То, что на его юбилей приехали гости из разных городов, причем тоже далеко не молодые люди, говорило само за себя, – Пташникова ценили как знающего краеведа, любили как доброго, простодушного человека, а к недостаткам относились снисходительно, поскольку они не выходили за рамки невинных чудачеств. Мне неоднократно приходилось слышать, как неистово спорил он с Окладиным, – горячился, выходил из себя, испепелял взглядом; но стоило спору прекратиться, как Пташников моментально остывал и опять становился самим собой – приветливым и лукавым старичком, похожим на сказочного гнома. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался на судьбу, а при его возрасте и одиночестве это было бы простительно, отзывался о ком-нибудь с раздражением, с обидой или завистью. Если о ком-то и можно сказать, что он не говорил плохо даже о погоде, так эти слова как нельзя лучше подходят к Пташникову.
Теперь, когда я представил участников будущих событий, необходимо хотя бы вкратце пересказать события, которые им предшествовали и были описаны мною в предыдущей повести «Исчезнувшее свидетельство». Без этой информации дальнейшее повествование просто невозможно…
Все началось в один летний жаркий день, когда Наташа – девушка, которую я уже упоминал выше, – принесла мне на квартиру письмо человека, пожелавшего остаться неизвестным, однако при этом сделавшего мне странное предложение – расследовать судьбу древнего списка «Слова о полку Игореве», найденного графом Алексеем Ивановичем Мусиным-Пушкиным. В качестве гонорара за будущую работу аноним прислал старинную акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне и пообещал, что если такое расследование состоится, то в самом его конце он сообщит мне какие-то сенсационные сведения об истории «Слова».
Это предложение не могло не заинтриговать меня, и через Наташу я передал анониму, что согласен провести необычное расследование, предварительно, по его же совету, постараясь привлечь к делу Пташникова и Окладина. С самого начала нашего заочного знакомства с анонимом меня удивляла его осведомленность обо мне и моих знакомых, что еще больше подогревало мой интерес к полученному заданию.
Начал я с того, что буквально на следующий день вместе с Пташнико-вым посетил музейную экспозицию, посвященную истории находки и гибели древнего списка «Слова о полку Игореве», а затем, уже без свидетелей, как на том настаивал автор анонимного письма, передал акварель Лидии Сергеевне Строевой. И тут выяснилась одна любопытная деталь: оказалось, что на старинной акварели с видом дома Мусина-Пушкина, ныне затопленного водами Рыбинского водохранилища, изображено окно, которого не было на более поздних рисунках и фотографиях этого здания.
Позднее усилиями Лидии Сергеевны удалось узнать еще один интересный факт: после взрыва этого дома перед затоплением котлована будущего водохранилища в развалинах обнаружили труп оперуполномоченного НКВД Сырцова. Расследуя эту загадочную историю дальше, мы определили, что в том месте, где на акварели нарисовано лишнее окно, позднее был устроен тайник, в котором Мусин-Пушкин хранил часть своего Собрания российских древностей, уцелевшую после Московского пожара 1812 года. О существовании этого тайника с сокровищами Сырцов узнал из подслушанного им разговора двух рабочих бригады, принимавшей участие в эвакуации имущества бывшей усадьбы Мусиных-Пушкиных. Ночью, когда они проникли в тайник, Сырцов пытался их арестовать, но был убит одним из этих рабочих – уголовником Самойлиным, бежавшим из Волголага и скрывавшимся под чужой фамилией. После этого следы Самойлина и его напарника потерялись, неизвестной оставалась и судьба похищенных ими сокровищ.
Параллельно расследованию судьбы исчезнувшей коллекции Мусина-Пушкина шло расследование истории древнего списка «Слова о полку Игореве», отчет о котором я регулярно публиковал в местной газете. После упоминания мною первого издания «Слова», подаренного анонимом Пташникову, ко мне заявился некий Золин, в категоричной форме потребовавший, чтобы я сообщил фамилию краеведа, не указанную в моем газетном очерке. Убедившись, что здесь что-то нечисто, я не выполнил требование Золина и на следующий день отправился в Ростов Великий к Анне Николаевне Окладиной – сестре историка Окладина – с целью прояснить «ростовский след» в истории «Слова о полку Игореве». Здесь я заметил за собой слежку, чтобы оторваться от нее, вместо Ярославля уехал автобусом в Москву, где встретился со своим школьным приятелем Марком Лапиным, работающим в отделе Министерства внутренних дел, занимающимся поисками кладов, представляющих собой государственную ценность. Вместе с Марком мы посетили дом Мусина-Пушкина на Разгуляе, где, как выяснилось, несколько лет назад тоже была обнаружена потайная комната, но пустая. Тайник нашли с помощью человека, который, судя по всему, и был тем анонимом, который предложил мне расследовать судьбу «Слова о полку Игореве».
Это еще больше возбудило мой интерес к этому человеку, но на мои настойчивые просьбы назвать его имя Наташа неизменно отвечала отказом. Между тем у меня возникло подозрение, что убивший оперуполномоченного НКВД уголовник Самойлин – и есть тот самый аноним, использовавший Наташу в качестве связной между нами. Это не могло не беспокоить меня.
На обратном пути в Ярославль я заехал в Переславль к учителю Тучкову, с которым мне посоветовала встретиться Анна Николаевна Окладина. Разговор с ним дополнил мое представление об истории «Слова о полку Игореве». Кроме того, меня заинтересовало упоминание Тучковым какого-то исчезнувшего книжного собрания, которое ему довелось видеть, однако никаких подробностей об этом собрании он мне так и не сообщил.
Вернувшись домой, я обнаружил, что за время моего отсутствия у меня в квартире побывали непрошеные гости. Ничего ценного не пропало, но исчезла записная телефонная книжка, из чего я заключил, что это работа Золина или его подручного, следившего за мной в Ростове Великом.