Читать интересную книгу Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Итак, я старался показать вам, как суетность современной цивилизации и деспотическая система труда, необходимая для полного развития конкурентной торговли, отняли у людей в целом — благородных и простых — глаза, умеющие различать, руки, способные творить то народное искусство, которое некогда было для мира главным его утешением и радостью. Я призвал вас воспринимать этот факт не как пустяк, а как прискорбнейшее из несчастий. Я призвал вас к исправлению этого зла, во-первых, ревностным сохранением того, что осталось, и серьезным желанием восстановить то, что утрачено красотой земли, а во-вторых, отказом от роскоши, чтобы вы могли принять, если на то способны, искусство, или же, если вы за свою короткую жизнь не научитесь понимать значение искусства, то чтобы вы могли по крайней мере жить простой, достойной человека жизнью.

И во всем, что я говорил, на чем я поистине настаивал, — это необходимость уважения к жизни Человека на Земле. Пусть прошлое останется прошлому со всем, что в нем умерло. Пусть мертвые хранят мертвых, а мы обратимся к жизни и с безграничным мужеством и надеждой, на какую только способны, не позволим, чтобы в будущем земля была безрадостной.

На что мы можем надеяться или чего опасаться в будущем? Вспомним, ведь уже в былые времена, когда искусство так почиталось, забылось многое из того, что было создано благодаря жизни человека на земле. Вероятно, из мести за такое пренебрежение искусство перешло в наши руки, чтобы мы его изувечили. Оно было передано нам, ослепленным нетерпеливой погоней за тем, что презиралось нашими предками, и за тем, что нередко открывалось нам в этой погоне и было, вероятно, всего лишь миражем.

И не все, к чему мы были слепы, было вовсе ничтожно. Более того, многое из того, что мы не видели, пустило глубокие корни в душах людей, стало неотъемлемой частью их жизни на земле и все еще вызывает наше уважение. Присоединим же это знание к другим нашим знаниям, и тогда у искусств еще сохранится будущее. Запомним это, и среди простоты жизни обратим наши взгляды на подлинную и доступную всем красоту. И хотя жизнь, возможно, ухудшится и для нашего поучения не останется ни клочка от прежнего искусства, все же в нашей среде может возникнуть новое искусство, и даже если у него будут руки ребенка, а сердце удрученного человека, оно будет в силах вместо нас донести до лучших времен символ нашего уважения к жизни Человека на Земле. Ибо мы, освобожденные от пут глупой привычки к назойливой роскоши, тогда наконец обретем глаза, чтобы видеть. И мы поведаем друг другу многое о радости окружающей нас жизни: о людях, встречающихся на улице, об их лицах, несущих печать веселья, печали и надежды и рассказывающих всю историю их жизни; о тех клочках природы, куда удается иногда вырваться и самым занятым из нас; о птицах и диких зверях и о том маленьком мире, где они обитают; даже о небе над самым городом, над нашей головой; об облаках, плывущих по небу; о том, как колышет ветер тонкие стволы деревьев; о шелесте их ветвей; обо всех вновь и вновь возникающих явлениях природы. Дорога и река близ наших домов не смогут не рассказать о том, что происходит на лоне природы, о делах людей на полях и на пустырях. А между тем мы тогда начали бы размышлять и о прошлом, когда все в природе казалось чудом людям, которые настолько преклонялись перед нею, что разные ее проявления называли человеческими именами и приписывали ей человеческие поступки. И не однажды перед нами вставала бы память о былых делах, о стремлениях тех могучих людей, чья смерть явилась началом нашей жизни, чьи печали — началом наших радостей.

Как мы могли бы умолчать обо всем этом? И какой иной голос, кроме голоса искусства, мог бы рассказать об этом? И какая аудитория слушателей такого сказа могла бы удовлетворить нас, кроме той, которая состояла бы из всех живущих на земле людей?

Вот чем должна стать архитектура. Она обретет либо такую жизнь, либо смерть. И от нас, живущих ныне между прошлым и будущим, зависит и ее жизнь и ее смерть.

Английская школа прерафаэлитов

Выступление на выставке картин представителей английской школы прерафаэлитов в городском Бирмингемском музее и картинной галерее в пятницу 24 октября 1891 г.

Мистер Кенрик предуведомил, что я намереваюсь говорить об искусстве, но, очевидно, тема эта слишком обширна и я должен весьма значительно ее сузить. Даже если бы мне пришлось говорить обо всех выставленных здесь картинах, то все равно тема оказалась бы слишком обширной и неисчерпаемой. Итак, мне надлежит еще более ограничить свой предмет. Поэтому, учитывая возможность воспользоваться дневным светом, я намерен почти целиком посвятить свое выступление школе живописцев, которых некогда назвали прерафаэлитами и, вероятно, следует называть так впредь. Основания сделать такой выбор представляются мне тем более вескими, что взгляды этой школы были широко распространены; они серьезно повлияли на современное поколение, по крайней мере, в Англии, а до известной степени — на французских художников. Они весьма ощутимо воздействуют на новейшее искусство. Иначе говоря, даже независимо от великолепных произведений, принадлежащих основателям этой школы, сама она оставила заметный след в искусстве нашего времени.

Давайте посмотрим, кто такие прерафаэлиты. Они, как известно, составляли очень небольшую группировку. Первоначально ею руководили, возглавляя братство прерафаэлитов{1}, как вам известно Данте Габриэль Россетти{2}, Эверит Милле{3} и Хольман Хент{4}; но были и другие представители этой школы, хотя формально они и не входили в состав братства. Наиболее видными живописцами при возникновении школы были Форд Мэдокс Браун{5} и Артур Хьюз{6}. Позднее другом и собратом этих художников стал уроженец вашего города Бёрн-Джонс{7}. Можно назвать еще нескольких других, но упомянутые художники оказались не только самыми крупными, но и наиболее характерными представителями школы.

Эта группа никому не известных до той поры молодых людей предприняла поистине дерзкую попытку пробиться вперед и буквально вынудила публику признать себя; они подняли настоящий бунт против академического искусства, из лона которого рождались все художественные школы тогдашней Европы. В сущности, я полагаю, мы должны рассматривать бунт прерафаэлитов как часть общего протеста против академизма в литературе и в искусстве. В литературе бунт этот начался значительно раньше. На это было много причин, но, как мне представляется, важнее всего тот факт, что искусство живописи гораздо теснее связано с формальной техникой, чем литература и, следовательно, гораздо больше, нежели литература, зависит от традиции. Причем как бы далеко эта традиция ни отошла от своего первоначального смысла, какой бы убогой она ни оказалась, насколько бы ни утратила своей утверждающей, созидательной силы, она не лишилась своей негативности и консерватизма, препятствуя всяким попыткам изменить общую направленность искусства; сестра же живописи— литература меньше зависит от традиции, она более индивидуалистична, хотя все же не в такой степени, как принято думать, и потому потребность протеста ощущается в литературе быстрее, а результаты его более очевидны, более явственны.

Сначала я хотел бы напомнить кое-какие, пускай приблизительные даты. Если я ошибусь, в этом зале присутствует, по крайней мере, один человек, мой друг, который сможет меня поправить. По-моему, совместное публичное выступление прерафаэлитов впервые имело место приблизительно в 1848 году.

Посмотрим же, какова была их главная, основная доктрина, в чем особенность их точки зрения? Ведь во всяком бунте наличествует особое своеобразное начало, которое, так сказать, поглощает все остальные и оказывается столь всеобъемлющим, что бунтари обычно видят лишь одну сторону своей деятельности, а именно ту, которая воплощает в себе эту их особую доктрину. Кажется, не так уж трудно сформулировать основную доктрину прерафаэлитов. Ее можно охарактеризовать одним словом — «натурализм».

Вот с чего начинали прерафаэлиты: «Перед нами природа, следует только подражать природе, и тогда вы произведете на свет нечто такое, что наверняка привлечет к себе внимание людей». На первый взгляд такое утверждение представляется самоочевидным. Но следует вспомнить, что я сейчас только говорил о той обветшавшей традиции, которая господствовала тогда над всеми художественными школами Европы. Помню совершенно отчетливо, что когда мне в детстве попадались на глаза какие-нибудь картины, я вообще не мог сообразить, что на них изображено. Я говорил: «Что ж, это неплохо. Тут есть нечто, вполне уместное в картине. Разумеется, против всего этого нечего возразить. Мне трудно утверждать, что сам я сделал бы тут что-нибудь иначе, ибо безусловно все сделано правильно». Но по правде-то меня это очень мало интересовало и, кажется, таким же было восприятие девятисот девяноста девяти человек из каждой тысячи, если они не получили специального художественного образования и не были профессиональными художниками. Я хотел сказать и сегодня, но мой друг мистер Уоллис успел поправить меня, что даже в наше время большинство людей, которых я назвал бы непосвященными в искусстве, не испытывает подлинного восторга перед картинами старых мастеров живописи. Если бы им без предварительных пояснений показали картину старинного мастера, то, смею утверждать, она бы их в той или иной степени разочаровала.