Читать интересную книгу Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Прежде подобная подделка была невозможна — и именно потому, что строителям недоставало знаний, а быть может, и потому еще, что их удерживал врожденный инстинкт. Если здание нуждалось в ремонте, если честолюбие или набожность вызывали в людях желание перестроек, то в самих перестройках непременно безошибочно отражался стиль того времени. Церковь XI века могла быть расширена или подвергнута изменениям в XII, XIII, XIV, XV, XVI, даже в XVII и XVIII веках, но любое изменение, какой бы слой истории оно ни уничтожало, сохраняло определенный отпечаток истории и в то же время одухотворялось своей собственной творческой природой. В результате часто возникало здание, в котором множество изменений, пусть даже грубоватых и достаточно явных, было в силу своей контрастности интересно и уж ни в коей мере не выглядело обманом. Но люди, которые теперь совершают изменения, именуемые реставрацией, и ставят перед собой цель восстановить внешний облик здания, который был присущ лучшим временам его истории, произвольно, по собственному капризу определяют, что в здании прекрасно и чем можно пренебречь. В то же время само существо стоящей перед ними задачи вынуждает их кое-что уничтожать, а на место уничтоженного накладывать то, что, согласно их фантазии, должно или могло быть характерно для манеры строителей прошлого. К тому же при этом двойном процессе разрушения и восстановления обязательно портится наружный вид здания. Сохранившиеся его элементы утрачивают приметы древности, и созерцающий его человек и заподозрить не в состоянии, что же в итоге этих перемен было утрачено. Короче говоря, окончательный результат всех этих напрасных усилий — сомнительное и безжизненное псевдоискусство.

Нередко люди, наделенные дарованием, достойным лучшего применения, но глухие к голосу поэзии и истории, именно так и в Англии и на континенте обращались с большинством громадных монастырских церквей и со значительным числом более скромных сооружений, и это печальный факт.

Но кое-что сохранилось, и мы призываем наших архитекторов, официальных попечителей зданий и широкие круги населения подумать, как много памятников нашего прошлого, воплощавших верования, мысли и обычаи, было подвергнуто реставрации почти без всякого согласия широкой общественности. Мы призываем всех задуматься над тем, возможно ли вообще восстановить эти здания, живой дух которых — и это следует неустанно повторять — был неотъемлем от веры, идей и обычаев прошлого. Со своей стороны, мы твердо убеждены, что из всех до сих пор предпринимавшихся реставрационных работ наихудшие приводили к безжалостному удалению наиболее существенных и выразительных черт здания, тогда как наилучшие в точности уподоблялись попыткам реставрации старой картины, когда частично погибшее произведение художника прошлых эпох становится гладким и зализанным под ловкой рукой бездумного и бездарного поденщика наших дней. Если нас попросят конкретно указать, какой вид или какую часть искусства, какой стиль или иные интересные особенности здания следует сохранять, то мы ответим: необходимо сохранить все, что художественно, живописно, существенно, что создано в прошлые века и имеет исторический интерес. Короче говоря, необходимо сохранить любое произведение зодчества, которое вообще, по мнению образованных и наделенных художественным вкусом людей, достойно внимания.

Поэтому, чтобы сохранить все здания всех времен и всех стилей, мы призываем людей, имеющих к ним отношение, стремиться не реставрировать их, а охранять, каждодневными стараниями предотвращать непрерывное разрушение зданий, возводить подпорки для падающих стен или чинить протекающую крышу, как это со всею очевидностью необходимо, не претендуя при этом на некую особую художественность. Мы призываем также противодействовать любым попыткам изменить фундамент здания или его декор, пока они еще держатся. Если здание становится неудобно для его дальнейшего использования, то вместо его перестройки или расширения следует строить другое здание. Мы призываем, наконец, воспринимать наши древние сооружения как памятники былого искусства, применявшего отошедшие в прошлое методы, ибо современное искусство не может вторгаться в них, одновременно их не разрушая.

Так, и только так, сможем мы избежать нелепого положения, когда наши познания толкают нас на действия, смешные с точки зрения самих этих познаний. Так, и только так, мы сможем сберечь наши старинные сооружения и передать их для изучения и почитания своим потомкам.

Архитектура и история

Нам, членам этого Общества, во всяком случае, известно, как прекрасен фасад древнего здания, изменившийся под воздействием времени и непогоды, и каждый из нас пережил чувство скорби, видя, как исчезает этот фасад под руками «реставратора». Но хотя все мы достаточно глубоко переживаем это, некоторые, возможно, затруднятся объяснить широкому кругу людей, в чем именно состоит особая ценность изначальной поверхности древнего здания. Дело не только в том, что эта поверхность красива и живописна, хотя и это важно. И дело не в том только, что древние строители привносили в заботы о фасаде здания свои чувства, лишь смутно сознавая, что многие последующие поколения будут созерцать его. Как прекрасно сказал Рёскин об одном из старинных зданий Франции, теперь уже, вероятно, превращенном в академический муляж, обаяние его камней таится и в том, что они воспринимаются как «те самые камни, которые поднимали и водружали на место на глазах св. Людовика». Это чувство говорит о многом, но далеко не обо всем. Оно лишь отчасти соответствует той особой ценности, на которую мне бы хотелось обратить ваше внимание. Говоря коротко, нетронутая поверхность древнего здания запечатлевает развитие человеческих идей, непрерывность истории и, таким образом, становится поучительной — даже более, она служит целям воспитания новых поколений, повествуя не только о стремлениях уже ушедших из жизни людей, но также и о том, что ожидает нас в грядущем, — в этом ее ценность.

Вы все знаете, что теперь историю оживотворил иной дух, отличный от того, который возбуждал обычно интерес людей думающих. Было время, и не такое уж далекое, когда историю писал некий умный эссеист{1} (но менее всего историк), окруженный книгами, в которых он больше ценил их соответствие общепринятому критерию литературного совершенства, чем насыщенность сведениями, позволяющими заглянуть в прошлое. При таком отношении к книгам историки не умели открыть громадные залежи знаний, которые оставались сокрыты в этих книгах и которые обнаруживаются, если их изучать, пользуясь историческим методом. Правда, эти книги писались по большей части для иных целей, а вовсе не для того, чтобы дать знания грядущим поколениям. Даже самые честные из писателей были вынуждены воспринимать жизнь сквозь призму традиционной морали своего времени, а писатели бесчестные оказывались подобострастными льстецами, живущими на подачки властей предержащих. Но все же, хотя искусство лжи всегда тщательно растилось людьми, особенно теми, которые живут за счет чужого труда, вершин этого искусства достигали лишь немногие, а потому человек добросовестный, приложив достаточно стараний, может обычно разглядеть сквозь вуаль софистики подлинную жизнь, таящуюся в письменных памятниках прошлого. К тому же самую ложь, природа которой всегда проста и груба, часто можно разложить и выпарить из нее субстанцию истории — что послужит негативным, так сказать, подтверждением действительных фактов.

Но академические историки, о которых я говорил, не могли справиться с такой задачей: над ними тяготело проклятие хоть и бессознательного, но рокового искажения правды. Историческое прошлое, которое они рисовали себе, было нереальным. По их мнению, было лишь два периода устойчивости, организованности и упорядоченной жизни: один из них — классическая история Греции и Рима, второй — эпоха, начавшаяся с пробуждения интереса к античности и продолжающаяся еще сейчас. Все остальное виделось им нагромождением случайностей, бессмысленными междоусобицами племен и народов, до которых им не было никакого дела и которые напоминали сражения бизоньих стад. Целые тысячелетия были, по их мнению, лишены творческого духа и загромождены всякого рода препятствиями; выделялись, как я сказал, лишь два периода, которые были исполнены совершенства, и предстали они в полном облачении, как Афина Паллада, явившаяся из головы Зевса. Право, это была странная концепция истории «славных мужей и отцов нашего рода», которая, однако, не могла долго противостоять социальному развитию и растущим знаниям. Туман педантической учености медленно рассеивался, вырисовывалась иная картина: в отдаленнейшие времена возникало зачаточное общественное устройство, различное в разных странах и среди разных народов, но направлялось всегда одними и теми же законами и всегда развивалось в нечто совершенно противоположное изначальному; тем не менее первоначальное общественное устройство никогда не умирало и продолжало существовать в новом, постепенно формируя его так, что в нем возрождалась прежняя сущность. Нетрудно видеть, насколько иной дух создается таким подходом к истории. Нет уже более поверхностной насмешки над ошибками и заблуждениями прошлого с высот так называемой «цивилизации», а есть глубокое понимание полуосознанных целей прошлого, идущего к этим целям, вопреки всем препонам и недостаткам, которые мы не без горести осознаем сейчас. Это действительно новый дух в истории. И я склонен думать, что знание принесло нам скромность, а скромность — надежду на достижение совершенства, от которого мы, очевидно, еще очень далеки.