Читать интересную книгу Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Но справедливость требует, чтобы одновременно мы ответили и на другой вопрос: каким образом они могут получить достойную работу?

Громадные перемены, которые принесла в мир благодаря своим успехам конкурентная коммерция — безотносительно к тому, что она смогла уничтожить, — бессознательно привели по крайней мере к одному: из ее недр родилось постоянно растущее могущество рабочего класса. Не сомневаюсь, что возникшая из этого могущества решимость рабочих сплотиться как класс пробьет себе дорогу либо благодаря нашему стремлению к благу, либо даже вопреки ему. Но мне представляется, что и рабочему классу и особенно нам самим важно, чтобы мы преисполнились к нему добрых чувств, чтобы мы оказали ему посильную помощь нашей готовностью относиться к труженикам справедливо, даже если эта справедливость потребует от нас известных жертв. Я счастлив, что время неразумного и слепого протеста против тред-юнионов миновало, сменившись надеждой, что когда-нибудь при хорошей организации, при хорошем отношении к ним и при оказываемой им серьезной поддержке — так, насколько я знаю, и будет — эти крупные ассоциации найдут для себя и иную работу, кроме временной поддержки своих членов и упорядочения заработной платы для людей различных занятий. Если эта надежда начнет осуществляться и тред-юнионы почувствуют, что могут получить помощь от нас, отдельных представителей образованных классов, то, уверен, они уже ни в коем случае не станут пренебрегать требованиями искусства, — во всяком случае, поскольку и мы и они начнем понимать смысл самого слова «искусство».

Что касается нас, кого называют «художниками» (к глубокому сожалению, это слово сейчас означает совсем не то, что «мастер художественного ремесла»), то мы, кто либо собственными своими руками создаст художественные произведения, либо так любит их, что может понять сокровенные чувства их творцов, должны ответить и на наш последний вопрос, который и других побудит задуматься: каким образом мы можем сделать повседневный труд широкого круга людей обнадеживающим и радостным, чтобы в будущем слово «искусство» было бы правильно понято?

Из всего, что я должен вам сказать, мне представляется наиболее важным следующее. Наш повседневный труд, которого мы не могли бы избежать, даже если бы и захотели, и от которого мы не отказались бы, даже если бы и могли, этот труд должен быть человечным, серьезным и радостным, не механическим, не банальным и не скорбным. Я считаю, это не только подлинным фундаментом архитектуры в полном смысле слова, но и подлинной основой счастья при любых жизненных условиях. Разрешите, прежде чем продолжить мою мысль, сказать, что, хотя я нисколько не стыжусь повтора слова моих предшественников, более глубоких, чем я, — я бы устыдился, если бы забыл об их трудах, на которых основаны мои собственные работы. Самое главное из того, что я говорю сегодня, было впервые сказано Рёскином много лет назад в «Камнях Венеции», в главе «О природе готики» — и сказано очень ясно и красноречиво — никто не мог бы так сказать!

Его мысли кажутся мне настолько важными, что их, по-моему, следует знать во всех художественных школах нашей страны — более того, во всех ассоциациях говорящих по-английски людей, объявляющих себя покровителями культуры. Простите, что мне приходится говорить это. Оправдать то, что я только повторяю слова Рёскина, может одно — на них обращают меньше внимания, чем на все сказанное им — наверно, из опасения, что правда, в них заключенная, неотвязно запала бы в сознание и либо побудила бы людей действовать соответственно собственным их сокровенным помыслам, либо вынудила бы признаться в собственной лени и малодушии.

Но не стану притворяться, будто это меня удивляет. Ведь если бы люди хоть однажды признали правду, то было бы только делом справедливости, если бы каждый человек получил возможность трудиться с надеждой и радостью. Люди обязаны стремиться к осуществлению перемен, которые это обеспечат, но вся история показывает, что никогда в жизни не было ничего более значительного, чем эти перемены. С какими бы трудностями они ни были связаны, архитектура в условиях цивилизации не имеет будущего, пока они не осуществятся.

И сегодня моя цель — не скажу, убедить вас, но хотя бы заронить в вас зерно сомнения, которое побудит вас задуматься о справедливости сказанного, уже уйдя отсюда. Если бы мне это удалось, то, значит, я достиг, к чему стремился.

Но чтобы не показалось, будто мы своими словами лишь сотрясаем воздух, давайте, однако, присмотримся, каким углом зрения воспринимают эту проблему люди образованные, не чуждые серьезных размышлений о жизни. И если уж я дал вам пример такого образа мыслей, то мне хотелось бы как можно лучше ответить на поставленный мною вопрос, чтобы укрепить в вас сомнения, возмущение и дух бунтарства.

Несколько месяцев назад я прочитал в газете отчет о докладе, сделанном от имени известной фирмы перед собранием рабочих. Речь эта была богата мыслями, исполнена гуманности, а произнес ее один из ведущих представителей современной мысли. Фирма, к труженикам которой была обращена эта речь, известна не только своими коммерческими успехами, но и вниманием и доброжелательным обращением со своими тружениками — мужчинами и женщинами. Нет ничего удивительного поэтому в том, что эту речь приятно было читать, ибо по тону своему она напоминала беседу с друзьями, которые способны хорошо понять говорящего и от которых ему нечего скрывать. Но в конце этой речи я натолкнулся на одну фразу, которая заставила меня так серьезно задуматься, что я забыл обо всем, что было до того. Именно такое впечатление произвели на меня слова, которые выглядели приблизительно так: «Ни один человек не пожелал бы трудиться, если бы не надеялся трудом заработать себе отдых». А из контекста ясно, что мысль эта развивалась как сама собою разумеющаяся истина.

Многие годы я размышлял над тем, что стало для меня аксиомой, которую можно сформулировать так: «Если работа не доставляет радости, то ее не стоит делать». И вы легко поймете, в какое замешательство привели меня слова человека ученого и серьезного, который с таким убеждением и спокойствием высказывает совершенно противоположную точку зрения. Какой небольшой эффект, подумал я, произвело все огненное красноречие Рёскина, стремившегося внушить людям столь великую, столь плодотворную по своим последствиям истину!

Снова и снова я возвращался мысленно к фразе, вертевшейся в моей голове: «Ни один человек не стал бы работать, если бы он не надеялся трудом заработать себе отдых». И я увидел, что ее можно сформулировать иным способом: во-первых, вся работа на свете осуществляется вопреки желанию труженика, а во-вторых, то, что человек делает во время своего «досуга», не есть работа.

Надежда на подобный досуг — это скудный аванс, если он к тому же сочетается с другим стимулом к труду — страхом перед голодной смертью. Да, скудный аванс, ибо большинство из них, например ткачи и прядильщики йоркшира (а еще больше людей находится в гораздо более тяжелом положении даже в сравнении с ними), трудятся, получая в вознаграждение так мало досуга, что невольно скажешь: если в этом вся их надежда, то у них похищают ее самым коварным образом!

Если бы, подумал я далее, это было действительно так, если бы ни один человек не стал бы трудиться без надежды заработать отдых, то нет большой нужды в преисподней богословов, ибо густо населенная цивилизованная страна, где люди непременно должны над чем-то трудиться, достаточная замена этого ада. И все же мнение о неизбежной и всеобщей ненавистности груда широко распространено и разделяется людьми разных слоев, которые при всем этом пребывают в веселом расположении духа и обрастают жиром, не становясь, однако, бесчувственными монстрами.

Чтобы объяснить себе эту загадку, я начал размышлять о жизни одного человека, о котором я кое-что знал, — то есть о собственной жизни, которая переворачивала такое представление вверх дном.

Я попытался представить, что со мной произошло бы, если бы мне было запрещено заниматься обычным повседневным трудом, и пришел к выводу, что умер бы с тоски и отчаяния, не примись я сразу же за какое-нибудь другое дело, которое стало бы моей повседневной работой. И мне стало ясно, что меньше всего другого на свете я тружусь ради отдыха, но что частично меня подталкивает страх перед голодом или совесть, а частично — и это серьезнейший стимул — любовь к самой работе. Что же касается досуга, то мне пришлось признаться, что часть его я и в самом деле провожу, как пристало бы собаке, — скажем, в размышлениях, — и мне это нравится. Но часть досуга я провожу опять-таки в работе, и она приносит мне такое же наслаждение, как и работа ради куска хлеба насущного — ни больше и ни меньше, — а потому во время моей повседневной работы не может быть и речи об авансе или надежде на отдых.