Только нужно немедленно сообщить ему об этом, иначе дело кончится разрывом сердца или чем-то в этом духе.
“Потом найду его жену и прикончу, – пообещала себе Ингеборга, – причем не сразу, а в несколько приемов, чтоб больнее и дольше”.
Она проворно вытащила свои ладони из-под его рук, обняла его и прижалась щекой к черному кашемиру водолазки.
Под водолазкой, совсем рядом с ее щекой, был он, Павел Степанов. Тяжело колотилось сердце, двигалась грудь, он шумно и коротко дышал.
– Ты просто дурачок, Паша, – негромко сказала Ингеборга и улыбнулась, не открывая глаз, – ты мне так… нравишься, что я даже… тебя боюсь. Мне кажется, что я тебя знаю всю жизнь. Я тебя даже приревновала к этой твоей офисной барышне, как там ее?..
– Нравлюсь? – переспросил он. – Я тебе нравлюсь?!
Он ничего не понимал. Он совсем ничего не понимал, кроме одного – почему-то она не кинулась спасаться, когда ей выпала такая возможность. Почему-то она осталась с ним, да еще говорит что-то несусветное, невозможное, странное…
Однако вполне реальной была ее щека на его водолазке, ее руки, обхватившие его, ее ноги, тесно прижавшиеся к его ногам, и мысль о том, что она не собирается никуда бежать, и ее кожа, ее тело – она вся, молодая, стройная, живая и теплая, отделена от него только тонким слоем одежды, эта мысль вдруг взорвалась в голове, и взрывная волна потрясла и сокрушила все, что еще оставалось там целого и вразумительного.
Второго шанса не будет. Больше он не даст ей времени на размышления. Ни за что.
За локти он рванул ее к себе, закинул ее руки себе за шею, стиснул, не зная, дает ли ей дышать. Сам он дышать почти не мог.
Почему-то в этот момент он напрочь забыл о ненавистном свином рыле, которое всю жизнь не давало ему покоя. Не стало никакого свиного рыла. Исчезла неконтролируемая свинячья похоть, осталось человеческое желание, огненное и поражающее воображение, как шаровая молния.
Так же, как и от шаровой молнии, от него не было спасения и избавления. В нем можно было только сгореть.
Ингеборга слегка застонала у его уха, изумляя и радуя его, ногами уцепилась за его ноги и повисла на нем, прижимаясь всем телом.
Никогда женщины не висели на нем. Никогда.
Не висели, не прижимались, не цеплялись лихорадочно, как в кино.
– Боже мой, – прошептала Ингеборга с болезненной усмешкой и изо всех сил дернула его водолазку. Боясь отпустить ее, он одной рукой кое-как стянул водолазку.
В замутненное сознание откуда-то вползла мысль, что его тело, тяжелое, разгоряченное, большое, может только отталкивать, но вновь испугаться он не успел. Ингеборга пришла в восторг. Она гладила его, целовала влажную кожу, она даже укусила его, оставив маленькие красные отметины! Сквозь искореженное и обоженное взрывом в голове пространство он посмотрел на следы ее зубов.
Но всего этого было мало, мало… Он вдруг заспешил так, что остатки света померкли в глазах.
Одежда куда-то пропала, как будто сама по себе, и он наконец взял в ладонь ее щиколотку, оказавшуюся намного – намного! – лучше, чем во всех его эротических снах про нее.
Он гладил эту совершенную щиколотку и дышал на нее, как будто отогревая, хотя ее кожа была горячей. Она вся, с головы до ног, была горячей, как будто внутри у нее горел костер.
Почему-то ему было очень неудобно, и на миг он удивился, поняв, что его локти упираются в паркет, а Ингеборга лежит спиной на куче каких-то тряпок. Но какое это имело значение, когда он был с ней, в ней, вокруг нее, и знал, что этому не будет конца, что сейчас, вот-вот, он поймет что-то, чего никогда не мог понять, станет совсем другим – цельным, единым, всесильным, как боги, и прошлое уже не властно над ним, и ничто не властно, осталось только это, огромное, могучее, жаркое, одно на двоих – только сейчас, только здесь и только с ней.
* * *
– Паша, – сказал рядом с ним преступный, хриплый, неприличный голос, – Паш, если можешь встать, дай мне попить, а то я сейчас умру.
Павел Степанов поднял с паркета тяжелую горящую голову. На светлом дереве осталось влажное пятно от его лба. Он некоторое время бессмысленно таращился на пятно, а потом перевел взгляд на девушку, которую он всем весом прижимал к холодному полу.
– Господи Иисусе! – пробормотал он, не в силах придумать ничего более осмысленного. – Господи Иисусе!..
Она хрипло засмеялась и цапнула его за ухо.
– У тебя интересное выражение лица, – сообщила она ему, – просто прелесть. Паш, мне тяжело и очень хочется пить.
С сожалением, как будто ему неожиданно пришлось отдать чужому человеку что-то важное и личное, он перекатился на бок, но Ингеборгу не выпустил. Его собственная тяжеленная ручища поперек ее живота показалась ему самым прекрасным зрелищем в мире.
– Я не могу встать, – сказал он, не сводя глаз с ее живота, – и тебя не пущу.
Она повернула голову, так что ее нос оказался у него в подмышке, и длинно выдохнула.
– Ну и ладно, – согласилась она. – Моя смерть от обезвоживания будет на твоей совести.
Он засмеялся. Он был так счастлив, что не знал, как ему с этим счастьем быть. Он не умел с ним обращаться. Он был к нему совсем не готов.
Как правило, когда все заканчивалось, он чувствовал только стыд. Стыд и собственную слоновью неуклюжесть.
– Мы даже до дивана не дотянули, – проговорил он хвастливо.
– Не дотянули, – кивнула Ингеборга. Ее дыхание щекотало ему подмышку. – Ну и ну.
Очень осторожно он подсунул руку ей под щеку, приподнял ее голову и заглянул в глаза. Ничего страшного для себя он не увидел в этих глазах, только ласковое, удовлетворенное горячее веселье.
– Ты что? – спросила она и облизнула пересохшие губы.
Она хочет пить, а он лежит тут, как болван, на полу и не делает ни одного движения, чтобы напоить ее!..
Он вытащил руку – Ингеборга посмотрела с удивлением – и торопливо поднялся. Достал с полки высокий пивной стакан и полез в холодильник.
– Тебе боржоми или простой воды?
– Мне все равно. – Подтянув колени, она с трудом села прямо в середину тряпичной кучи, на которой все время лежала спиной, и огляделась, словно опасаясь увидеть какие-нибудь невосстановимые разрушения.
Странное дело, но никаких особенных разрушений не было.
Один из стульев валялся на боку под столом, и Ингеборга, как ни старалась, так и не смогла вспомнить, что именно они делали, когда уронили этот стул. Посреди гладкой черной поверхности обеденного стола лежал один носок, белый с коричневыми коровами, привезенный в прошлом году из Цюриха, где Ингеборга проводила отпуск. Носки были куплены в деревенской лавчонке, и мать, помнится, долго и неодобрительно недоумевала – такие вещи она не могла воспринимать даже как шутку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});