Можно соблазнить ее тем, что в двадцати километрах от деревни Литва, и они вполне могут туда съездить, если заранее позаботиться о визах и документах. Должна же ее привлекать собственная историческая родина!..
Надо сказать Ивану, чтобы начал ее уговаривать. Иван кого хочешь уговорит. Отказать ему, когда он смотрит своими глазищами так, как будто от ответа зависит вся его дальнейшая жизнь, невозможно.
Свободного места возле дома было полно – никто еще не вернулся с работы, и Степан шикарно поставил машину почти под своими собственными окнами.
В “Седьмом континенте” напротив Думы он купил каких-то соков, берлинского печенья, ветчины, паштета и огненную упитанную золотисто-коричневую курицу, которая даже сквозь толстый бумажный пакет обжигала руки и пахла на всю машину. Иван такую курицу обожал.
Придерживая пакет подбородком, Степан открыл сначала одну, а потом другую дверь своей квартиры, и навстречу ему в образовавшийся проем хлынула музыка.
Скрипки пели легко и свободно, то ли радостно, то ли печально. Звук был выпуклый и объемный, идущий, казалось, отовсюду, и голос – голос! – царил над звуком, не подавляя, а украшая его. Степану внезапно стало жалко, что музыка течет мимо него прямо на лестничную площадку, утекает из его квартиры, и он торопливо и бесшумно прикрыл за собой дверь.
Пакет он сунул под зеркало и пошел в глубину квартиры, радуясь и удивляясь этой неизвестно откуда взявшейся музыке.
Ингеборга Аускайте, стоя спиной к нему, что-то делала на плите и во весь голос подпевала Хосе Карерасу, который пел “Памяти Карузо”.
Степан смотрел на нее во все глаза.
Она улыбалась, закидывала голову и, взмахивала ложкой, как дирижерской палочкой, и упивалась огромным звуком, шедшим из динамиков, и сама пела, свободно и без стеснения, ничего не замечая вокруг.
Карерас допел, скрипки замерли, обвалились аплодисменты, и Ингеборга сказала в сторону музыкального центра:
– Большое спасибо, – и повернулась с пультом в руке. И увидела Степана.
– Прошу прощения, – пробормотал он, неизвестно почему очень смущенный, как будто только что подсматривал за ней в ванной, – я не хотел вас пугать, я только что вошел.
Честное слово, только что…
– Вы меня совсем не испугали, – выговорила Ингеборга, едва переводя дух. Ей было очень стыдно. – Я… я готовила ужин. А… Ивана нет.
Только сейчас вспомнив, она Нажала кнопку на пульте, и диск выехал с мягким приятным звуком.
– Как… нет? – переспросил Степан, отчего-то плохо соображая. – А где же он?
– Он уехал на день рождения к Илье, это его одноклассник. Вы не волнуйтесь, я прекрасно знаю его и его родителей.
Заехал его папа, забрал Ивана и повез в детский клуб на Сокол. Они там день рождения отмечают. Сказал, что к семи часам они его привезут. Вот на всякий случай оставил мобильный телефон. Хотите позвонить?
– Нет, – сказал Степан, – не хочу.
– Вы не волнуйтесь. – Она овладела собой. По крайней мере настолько, что ей удавалось говорить почти связно. Она осторожно положила ложку на блестящую поверхность стола, прошла мимо Степана и вынула из гнезда нестерпимо сверкнувший диск.
– Вы любите классическую музыку? – неизвестно зачем спросил Степан.
– Люблю, пожалуй, – согласилась Ингеборга, – но не всю. Я люблю такую классическую музыку, которую любят все плохо образованные люди. Моцарта. Вивальди. Гайдна. Вот Карераса люблю и Монтсеррат Кабалье. Знаете, она однажды пела в Париже, и родители купили мне билет.
Я потом год не могла забыть про этот концерт, так это было… необыкновенно. А Стравинского я не люблю. И Шнитке не люблю. Не понимаю.
– Я свожу вас на концерт Монтсеррат Кабалье, – пообещал Степан мрачно, – осенью она приедет в Москву, и я вас свожу. Пойдете?
Ингеборга посмотрела на него и ничего не поняла. Он был какой-то странный, напряженный и как будто сердитый, но явно не на нее.
– Пойду, конечно, – согласилась она осторожно, – спасибо. Только до осени еще надо дожить…
– Это точно, – согласился Степан, – это как раз совершенно точно. Дожить бы неплохо.
– А вы почему так рано? – спохватилась Ингеборга. – У вас опять что-то случилось? Или на этот раз, наоборот, ничего не случилось?
– Я еще не знаю точно, – признался Степан, – может быть, случилось. А может быть, и не случилось. Точно я буду знать только завтра.
– А почему завтра? – спросила Ингеборга, понимая, что это в общем-то совсем не ее дело.
– Потому что завтра я получу ответ, что именно в том пузырьке, который я нашел в кармане у Петровича.
– У кого? – переспросила Ингеборга.
– У Петровича, – объяснил Степан терпеливо, – ну… не у него самого, а в куртке, которую он всегда носил. Сегодня девицы собрали его вещи, и я нашел в кармане пузырек. А он в тот день жаловался, что потерял лекарство.
– Да, – сказала Ингеборга, – я помню. Клофелин. От давления. А… вы совсем приехали или еще куда-то собираетесь?
– Нет. – Он сел за стол и потер затылок. – Я больше никуда не собираюсь.
Ингеборга забрала у него из-под руки длинную ложку, которой мешала в кастрюльке, когда пела “Памяти Карузо”.
– Тогда, наверное, вам нужно поесть, – предположила Ингеборга, – хотите?
Он покосился на нее и не ответил.
Он не хотел есть.
С той самой секунды, когда в уши и сердце толкнулась эта привязчивая “Памяти Карузо”, он хотел одного – заманить ее в постель.
Попробовать, какова она на вкус. Узнать, как пахнет у нее за ушком и в сгибе локтя. Взять в ладонь тонкую щиколотку, так чтобы пальцы обхватили ее кругом, и погладить выпуклую косточку с внутренней стороны совершенной ноги. Посмотреть, как движется ее грудь, когда она начинает дышать все быстрее и быстрее, как становится влажной белая кожа, как напряженно стискиваются пальцы и делаются похожими на птичьи когти.
Он поспешно взглянул на нее, проверяя, не догадывается ли она о том, что творится у него в голове, и быстро отвел глаза, как жуликоватый подросток.
Он не станет думать ни о чем таком. Он прекрасно знает, чем это может кончиться. Леночка научила его. Он не прости. себе, если поганая свинячья похоть вылезет наружу и напугает Ингеборгу до смерти. Все эти земные радости не для него. Он не способен быть таким, как все, поэтому лучше он будет никаким. Он сейчас встанет, скажет ей, что у него срочные дела, и уедет до семи часов, до возвращения Ивана.
Надо же, как скверно, что именно сейчас его нет дома – Я потушила свинину с луком и цветной капустой, – как ни в чем не бывало объявила потенциальная жертва его сексуальной агрессии, – вы любите тушеное мясо, Павел Андреевич?
– Я должен уехать, – сказал он через силу и поднялся из-за стола, – простите. Я только что вспомнил, что у меня срочные дела в… офисе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});