Читать интересную книгу Новый Мир ( № 6 2007) - Новый Мир Новый Мир

Казнь пятерых описана весьма лаконично, ею и заканчиваются мемуары графа:

“<…> Затем под виселицей появились несчастные полковники Пестель и Муравьев, подпоручик Бестужев-Рюмин, литератор Рылеев и убийца графа Милорадовича Каховский. На головы им надели белые колпаки, и смертельная петля обвила их шеи. По данному сигналу из-под их ног была убрана доска, и они повисли. К несчастью, веревки троих приговоренных порвались, и они упали на землю. Их подняли и казнили вторично. Вскоре после этого их тела сняли, чтобы представить публике это печальное зрелище. Остальные были успешно доставлены в Сибирь и в другие места, предназначенные для их содержания.

Через несколько дней после этого грустного и заключительного эпизода преступного заговора Император и Императрица вернулись из Царского Села, для того чтобы присутствовать на церковной службе во искупление грехов бунта, опозорившего мостовую перед Сенатом, и в память о тех жертвах, которые в день 14 декабря были принесены преданности и чести. Двор, высокопоставленные лица и вооруженные войска заполнили площадь, украшенную статуей Петра Великого. Его внучатый племянник, наследник могущества, созданного его созидательным гением, коленопреклоненно поблагодарил Всевышнего и молился за души графа Милорадовича и всех тех, кто погиб с честью”.

Ованес Григорян. Из книги “Равноденствие”. Перевод с армянского Альберта Налбандяна. — “Дружба народов”, 2007, № 4 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.

Я на свет появился ранним утром,

бедным гюмрийским утром.

Сестренка, родившаяся вместе со мной,

умерла через три часа,

когда августовское солнце было уже высоко

и безучастно смотрело

на нашу растерянную семью,

которая то смеялась, то плакала горько.

Сейчас в нашем доме

никто ее не вспоминает —

сестренку мою, которую всего-то

и видели три часа

в то голодное послевоенное утро…

И только я не могу ее позабыть

и порой по утрам просыпаюсь с щемящим сердцем

и мокрыми глазами,

лежу в темноте,

вспоминая те девять месяцев — день за днем, —

когда мы были рядышком, вместе

в лучшую пору нашей жизни…

 

Андрей Грицман. Две лодки. Стихи. — “Октябрь”, 2007, № 3.

Усредненный согласно утруске,

иссушенный согласно усушке —

вот надел. Он, наверное, так же

плох, хорош ли, ни хуже, ни лучше.

Для тебя, невозможный, понятно,

говорю: не спеши в свою клетку.

Не грусти по тому, что там станет.

Будешь ты, как и я, с расставаньем

расставаться то утром, то ночью.

Серы кошки любви на рассвете.

Далеко плачут взрослые дети.

Тих и чист одиночества вечер.

Наталья Громова. Клевета как улика. — “Вопросы литературы”, 2007, № 1 <http://magazines.russ.ru/voplit>.

“Даже такие непревзойденные гении, как Пушкин и Ахматова, боялись клеветы.

Пушкин посвятил этому не одно стихотворение и всю жизнь бился с главным созидателем наветов — Булгариным. Ахматова, с ее „…и вечно клевета сопутствовала мне”, когда читала доходящие из-за кордона мемуары, где были рассказы о ней, задыхалась от приступов гнева.

Казалось бы, что им, титанам, — досужая болтовня современников?

Однако для них слова — честь, достоинство, репутация — никогда не были чем-то эфемерным. Пушкин сражался за свою честь на дуэли — и погиб. Ахматова, промолчав на постановление 1946 года, только после третьего ареста сына бросила своим мучителям жалкую поделку — стихи к Сталину.

Писательский мир всегда был окружен сплетнями, слухами и домыслами, но они существовали в отведенных для этого местах. Строить исследования на слухах и сплетнях, конечно, было возможно всегда, но подобного „исследователя” тут же высмеяли бы и вряд ли пустили бы в приличное общество.

Теперь в солидной книге можно прочитать все, что угодно, например, что Лиля Брик жила с Аграновым и в постели они решали судьбу Маяковского. Доказательства? Нет, это же само собой разумеется! Так же как запросто можно узнать, что Пастернак чуть ли не погубил Цветаеву, когда, находясь в Чистополе в эвакуации, не помог ей там поселиться, поэтому она и повесилась в Елабуге. Не сопоставляются даже числа, это вообще не приходит в голову. И тот факт, что Пастернак только спустя два месяца после смерти Цветаевой оказался в Чистополе, авторов не волнует. Примеров настолько много, что приводить их можно бесконечно.

Конечно, общее падение уровня культуры уже затронуло все области гуманитарного знания, однако сегодня мы сталкиваемся с новой реальностью: репутация, достоинство человека, которые он сам защищал при жизни, после его ухода — не стоят ничего. Нет более преград на пути „литературоведов”, идущих на них с отмычкой или кистенем.

Работы по истории литературы сегодня, видимо, тоже становятся частью большого криминального мира, в котором мы все за последние годы незаметно для себя очутились.

 Все это предисловие к конкретной истории человека, которого давно нет в живых. Статья направлена не только на защиту его репутации, честного имени, но является попыткой продемонстрировать жестокость подобных „исследователей””.

Далее речь идет о литераторе и сценаристе, дружившем с Михаилом Булгаковым, — Сергее Александровиче Ермолинском.

Инна Лиснянская. Чего хочет “простой читатель”? — “Знамя”, 2007, № 4 < http://magazines.russ.ru/znamia>.

Из публичного письма Инны Лиснянской, адресованного Наталье Ивановой и являющегося откликом на ее статью “Ultra-fiction, или Фантастические возможности русской словесности” (“Знамя”, 2006, № 11):

“<…> В перечне имен Вы правильно вспомнили Виктора Пелевина. В чем же его успех? А в том, что интуитивно или обдуманно, это мне все равно, он учел читателя. Какую же фантазийность он преподносит? А всякую и для всех — тут и интеллектуальность, и эротизм, и черты детектива, и даже — высшая, хоть и крайне жесткая, справедливость сказки. Например, из „Священной книги оборотня”. Это успешная попытка черную жабу так повенчать с розой белой, чтобы в каком-то смысле она превратилась в царевну-лягушку. Я ограничиваюсь одним всего именем, ибо меня на письмо к Вам толкнуло вовсе не желание проанализировать произведения наших талантливых современников, а все жанровые и стилевые пункты-тезисы, пронумерованные Вами, по венчанию розы с жабой, с чем я совершенно согласна. Не согласна я лишь с самым зачином Вашей статьи. Тут у меня сомнение. Его я, как сумею, изложу и прокомментирую.

Вы пишете, что „литература золотого ХIХ века и серебряного ХХ о будущем заботилась мало”. И жаль, что, цитируя „И долго буду тем любезен я народу”, Вы не продолжили: „Что чувства добрые я лирой пробуждал”. Это ли не забота о читателе? (Потом, конечно, Вы вспомните о Гоголе и о его влиянии на развитие гротескного, фантастического продолжения в русской литературе по сегодняшний день.) Но почему Вы так странно начали статью? Может быть, я Вас плохо поняла? Именно золотой век в лице Пушкина проявил заботу о широком читателе. Если предположить, что Господь любит все человеческие твари, то Он посылает гению такой дар, которым гений как посредник награждает всех, как образованных, так и малообразованных, соединяя в одно целое разные жанры. Взять хотя бы „Повести Белкина”, а конкретно, скажем, „Метель”. В этой ясной, короткой повести разве не соединилась мелодрама со сказкой? И разве нет в „Станционном смотрителе” той доверительной задушевности, которую ныне клеймят „элитарные” снобы и от которой мы, простые читатели, плачем? Да ведь станционный смотритель — это несчастный король Лир, брошенный единственной дочерью. А как ясен фантастический „Гробовщик”! Нет, я вовсе не хочу сказать, что все у Пушкина просто и ясно для любого. Отнюдь нет. Но любой читатель выбирает у Пушкина то, что доступно, ясно и любезно его уму и душе. Даже „Евгений Онегин” читается разными по-разному. <…> Можно до бесконечности продолжать этот разговор и многими примерами показывать, как золотой, да и серебряный века всесторонне заботились о „массовом” читателе. Не эти ли читатели воспринимали Хлестакова как сказочного героя? Еще бы! Хлестаков никому не навязывался, его случайно приняли за ревизора, и вот попал он в фантастически богатую, для него сказочную среду и — пусть временно, но распустил павлиний хвост и смущенно-счастлив. Я уже не хочу писать о детективных ситуациях почти в любом произведении Достоевского, где тоже немало фантастического и мелодраматического. Но возьмем тему справедливости, например, у Толстого. „Массовый”, т. е. „простой”, читатель недоволен, как Толстой поступил с Анной Карениной. И я замечала, что такой читатель гораздо чаще, чем к Анне Карениной, благоволит к Катюше Масловой. И хоть, на мой взгляд, „Анна Каренина” написана во всех смыслах сильней, богаче и изощренней „Воскресения”, я понимаю „простого читателя”, отторгнутого нами. Этому читателю в „Воскресении” все кажется справедливым — и то, что Нехлюдов, будучи изначально виноватым, идет вслед за Катюшей по этапу, и то, что она его отвергает. Но к читателю, ищущему справедливости, прибавляется читатель, ожидающий мелодрамы, сказки, и ему жаль, что в конце концов счастливого всепрощения нет.