Читать интересную книгу Новый Мир ( № 6 2007) - Новый Мир Новый Мир

Таким вот косвенным образом я ставлю вопрос о том, как соотносится серьезность темы (а в терминах Ганслика — “идеализм”), которую католик Мел Гибсон “приписывает своим произведениям”, включая “Апокалипсис”, с технологическими роскошествами, с натуралистическими эффектами, иначе говоря, с навязчивой механикой “волшебных голливудских машин”?

Но прежде, в завершение разговора о “драматургии”, хочу привести весьма симптоматичную историю из дневника композитора Сергея Танеева. Будет к месту.

1895 год, 9 августа, прекрасное общество. Танеев, отнюдь не принадлежавший к числу безоговорочных вагнерианцев, на свой страх и риск играет две аранжировки из “Валькирии” Вагнера. Дальше — вот: “Многим они чрезвычайно понравились, Лев же Никол<аевич> воскликнул: „Какая гадость!” — и начал отрицать Вагнера, говоря, что у него поразительная бедность мысли <…> что у Вагнера все время ясно, что все это бессодержательно. <…> Потом Л. Н. стал нападать на вагнеровские сюжеты, говоря, что ему, человеку XIX века и христианину, нет надобности знать, что делали скандинавские боги, что он удивлялся Н. Н. Страхову, когда тот ему рассказывал сюжет „Нибелунгов” и восхищался этими детскими сказками. Н. Н., стоявший против него, медленно и с усилием произносил: „Сюжет удивительный””.

По-моему, хорошо! Стоит ли уточнять, что Лев Толстой гениален, Вагнер, вероятнее всего, гениален тоже и что не о них же речь.

Кстати, самым наилучшим образом — согласитесь! — проявил себя в этом салонном сюжете пресловутый Н. Н., то бишь Страхов. “Произносил медленно и с усилием”, как на дыбе. Перед лицом критически настроенного гения — не спасовал.

Страхов теперь мой кумир. (Кстати, кто это?)

Действие третье, заключительное. Речь пойдет о вещах кинематографических, о специфике. Повторюсь, блестящая мотивная разработка, выше всяческих похвал! Каждая деталь обыгрывается по нескольку раз, включается в различные семантические цепочки.

Ну, например. Негодяи повязали наших героев. У Лапы Ягуара есть брат, любящая жена которого никак не может забеременеть. Этот брат видел, как злодеи пытались жену изнасиловать, и он теперь в ужасе. Где она, что она?? Парня утешают: “Ее душа будет ждать тебя в тени дерева сейбы!” Насколько мне известно, это такие громадные американские деревья, которые за много сотен лет вырастают до поднебесья. Так вот, когда пленников гонят мимо древесно-стружечного индейского комбината, на несчастных падает громадный ствол, спиленный лесозаготовителями. Аттракцион? Не поспоришь. Там одновременно отрабатывается несколько важных моментов, ненавязчиво вбрасывается информация об устройстве поганой империи. Однако памятливый зритель, конечно, вспоминает еще и вышеприведенную реплику. Получается следующее: дерево сейба теперь срублено, базовые ценности плененных охотников больше не имеют смысла и надеяться, следовательно, не на что…

Мне думается, это хорошо, это грамотно, сильно. Так обессмысливается, изживается старое. Так — на наших глазах — готовится территория для нового. До этого нового в конце концов дотянется Лапа Ягуара.

Вот что по-настоящему потрясает: все и всегда в образе . Толпа — в образе. Статист на среднем и даже на дальнем плане — в образе. Про главных героев вообще не говорю: поразительная концентрация, удивительная собранность! У нас привыкли все списывать на бюджет и на компьютерную графику. Списывать не надо. Есть вещи, которые способны делать только люди. Есть задачи, которые решаются исключительно-единственно одухотворенными людьми. А не техникой.

И все-таки от техники никуда не денешься. Как быть с тем обстоятельством, что история — жестокая, что фотографическая картинка — натуралистическая, что авторы, в сущности, продают нам важное и что придают товарный вид — предельно значимому .

Внимательный зритель не может этим вопросом не задаваться. Для вдумчивого честного человека это — главная проблема картины.

На самом деле проблемы нет как нет. Технологический порыв западной цивилизации имеет-таки этическое обоснование. Чтобы не рассуждать долго и самопально, я решил привести одну весьма красноречивую цитату из А. Ф. Лосева: “Если вы сидите в театре и смотрите Шиллера или хотя бы Островского, знайте, что это возможно для вас только потому, что прошло время абсолютно-личностной объективности, с точки зрения которой театр, искусство автономной чувственности, был бесовским игрищем и что актеры получили право продуцировать свое искусство в силу того, что кто-то готовился проливать свою кровь за буржуазные идеалы и потом фактически проливал”.

Не скажу, что вполне вышеприведенные формулы понимаю. Это, однако, нисколько меня не смущает. Для моих локальных сегодняшних целей достаточно и того, что на поверхности. Кто-то остроумно и небезосновательно заметил, что изобретение линз фотоаппарата вкупе с кинопроекцией есть не что иное, как идеологический заказ буржуазного общества, как один из значимых социокультурных проектов капиталистической эпохи. Фотографический слепок с реальности “достоверен”. Кинематографический образ словно бы не нуждается в проверке: “все сразу и по-честному”. Все — перед глазами. “Содержательная динамика”.

Прежде полагали, что есть много всякого важного невидимого, однако деловитый буржуа отрицает то, чего нельзя в широком смысле слова сфотографировать. В том, как беспардонно, как грубо обходится с идеалами кинематограф, есть элемент ущербности, не поспоришь. Технология раздражает, но лишь до известного предела. Такова наличная эпоха, такова специфика ее художественного языка. Мел Гибсон не бог, а ревностный католик и американский кинематографист. Вынужден обходиться теми средствами, которые предоставляет ему суровая капиталистическая действительность. Важно не забывать: кто-то готовился проливать свою кровь за то, чтобы желающие смотрели теперь “Апокалипсис”, а кто-то фактически ее проливал. Факт существования так называемой “киношки” оплачен самым серьезным образом. Если хорошенько, если системно поразмышлять, никакого противоречия между тем, о чем говорит Гибсон, и тем, как он об этом говорит, не существует.

Я отдаю себе отчет, что вышесказанное может показаться кому-то спекуляцией, даже бредом. Ничего страшного, ровно то же самое приходилось слышать про кинокартины Гибсона и про многое из голливудского цеха. Приятно оказаться в одной компании с достойными, крупными, в высшей степени талантливыми людьми.

В завершение — из Кристиана Дюверже: “<…> До отъезда Кортес поставил все точки над i. Собрав всех своих соратников, он обратился к ним с речью. Кортес говорил об ожидавшей их славе, чести испанской нации и короля, за которого они шли сражаться, победе христианства по всей земле. Кортес объяснил, что им предстояло освободить индейцев от власти сил Тьмы и рабства Демона. Он так и сказал — „освободить”, а не „подчинить себе”. Даже выступая перед этим пестрым и социально неоднородным собранием, он подбирал слова: демагогия эрудита, говорящего искателям приключений со шпагами в руках о гуманизме и величии. Он никогда не менял ни своих воззрений, ни способа их изложения и был принят как идальго, так и грубыми солдатами. Никогда он не натравливал одну группировку на другую, напротив, его личность служила примиряющим началом. Все торжественно приносили ему клятву верности. Момент настал…”

 

От редакции. Этой публикацией закрывается рубрика Игоря Манцова. Редакция благодарит автора за многолетнюю работу и надеется на появление его текстов в новом формате на страницах нашего журнала.

1 О режиссере Меле Гибсоне см. в “Кинообозрении Натальи Сиривли”, посвященном анализу фильма “Страсти Христовы” (“Новый мир”, 2004, № 7). (Примеч. ред.)

Книги

Василий Аксенов. Редкие земли. М., “Эксмо”, 2007, 448 стр., 50 000 экз.

Новый роман Аксенова — в основу сюжета легла история “новых русских”, выраставших, в частности, из комсомольских функционеров. В журнале ожидается рецензия.

Антуан Блонден. Обезьяна зимой. Роман. Перевод с французского Натальи Мавлевич. М., “Текст”, 2006, 189 стр., 3500 экз.

Первый переведенный на русский язык роман (написан в 1956 году) известного французского писателя Антуана Блондена (1922 — 1991), где чувствуется эхо традиций Ремарка и Хемингуэя в изображении человека, прошедшего войну, — на героях Блондена отблеск Второй мировой.