стекают так, как когда-то утекло туда несколько миллионов вольт гнева Господня. Я сидел столько, сколько было нужно. Иногда это длилось целую ночь.
А потом я возвращался, и все было хорошо.
Но никогда я не сидел на нем во время грозы.
Вот тогда ты его и увидела, наверное, во время последней в этом году бури. Осенней бури.
Редкое явление, странно зловещее и словно не на месте. Он сидел там в своей шляпе и в черном, блестящем от дождя плаще, на фоне больного, грязно-желтого неба. Курил одну за другой самокрутки и смотрел на озеро. Ты не могла отвести взгляд, убежденная, что вот-вот его сидящая на деревянном троне фигура сольется с небом ослепляющей огненной змеей, а потом под аккомпанемент ужасного треска вспыхнет голубым огнем. Старец на горящем троне, словно праславянский властелин во время погребения.
Но ничего такого не случилось.
Обычное его настроение было ровным и спокойным, но ты с растущим интересом замечала все, что он делает. Многое привлекало твое внимание.
То, как он скручивает папиросы, вынимая из мягкого старомодного мешочка из тонкой кожи мелко нарезанный табак, напоминающий сушеный мох. Как собирал самые маленькие крошки и старательно, трепетно раскладывал их на папиросной бумаге, а потом машинально, не глядя, одной рукой скручивал ровную-ровную, словно из коробки, папиросу.
То, как ел. Раскладывал на коленях салфетку, аккуратно брал столовые приборы, делил еду точными, вымеренными движениями. Без разницы была ли это котлета, овощи или суп, его можно было снимать на камеру и показывать слушателям школы дипломатов. Но правила хорошего тона были чем-то, чего можно было ожидать от человека его возраста. Совсем иначе он ел, когда находился один. Тогда с большим удовольствием держал еду в руке, отрезал маленькие кусочки и подносил их ко рту на кончике ножа. Не делал бутербродов, не перекладывал хлеб ветчиной, а все ел отдельно по очереди то одно, то другое. Любил толстые куски, внушительные шматы мяса, ломти сыра и ел их подобным образом, если был один, не в твоем обществе, а ты украдкой поглядывала из-за двери или видела его отражение в серванте. Никогда сам не резал хлеб, а отламывал куски. После еды буханка хлеба выглядела так, словно ее погрызла лошадь, но ты ничего ему не говорила, а он всегда собирал все крошки хлеба. Если брал отрезанный ломоть хлеба или отрывал, аккуратно собирал с тарелки все крошечки и съедал.
Когда вы разговаривали, создавалось впечатление, что Миколай знал все обо всем и все, что стоит увидеть на свете, уже видел. На каждую тему мог рассказать какую-нибудь интересную историю, но в этом не чувствовалось никакого позерства. Мог внезапно запеть японскую песню или вставить поговорку на суахили, но у него это выходило как-то естественно. Тебе никогда не казалось, что он рисуется.
Он интриговал тебя все больше.
Наверное, потому, что он вдруг уехал на несколько дней, ты нарушила все свои принципы и прокралась в его комнату. Ты никогда не совала нос в чужие дела и всегда имела высочайшее уважение к чужому пространству. Самый простой способ потерять лицо — отдаться полному святой праведности чувству осуждения других. Сплетни возмущали тебя, чтение чужих писем было отвратительно. Но в этот раз все было по-другому.
Как каждое нарушение собственных принципов, это тоже стало возможным постепенно. Сначала ты пошла в его ванную, чтобы отнести туалетную бумагу и чистые полотенца. Ванная комната — это такое место, где можно многое узнать о человеке, который ею пользуется. Расставленная вокруг раковины косметика может показать скрываемый нарциссизм или ипохондрию. Особенно с течением времени. Это побледнело, то обвисло, а потому мы используем новый восхитительный крем. Человек обрастает косметическими средствами, как магазин с косметикой. Рекламируют всякое ночье, то против облысения, то против морщин, каждый знает, что они безрезультатны, но почему бы не попробовать?! А по прошествии еще нескольких лет на смену магазину с косметикой приходит аптека.
Миколай мылся хозяйственным мылом. Обычным, пахнущим щелочью, как на кожевенном заводе. Такое выдают, наверное, в армии или в тюрьме. У него был допотопный набор для бритья: мисочка для размешивания мыла, помазок из барсучьей щетины и опасная бритва. Все было непрактичным и старым. Прилично истрепанным, но без того старого нездорового налета, как на предметах, стоящих в магазинах антиквариата, обычно искусно реанимированных из состояния полной потери внешнего вида. Эти просто хорошо сохранились. А когда-то были превосходны.
Мисочка вырезана из какого-то красного камня, черенок помазка и бритвы сделаны из палисандра и огранены металлом, напоминающим золото. На острие бритвы выгравировано Corrado Tolero и значок с двумя скрещенными шпагами. Наверное, он возил их по привычке или на всякий случай, потому как носил бороду, которую подстригал острыми, видимо хирургическими, ножницами. Кроме этого у него была вместительная металлическая фляжка, украшенная эмалью и золотым гербом. Она тоже была старая, серебряная, с узкой вмятиной на боку. Ты вынула пробку и почувствовала чудесный пряный запах одеколона. Он не походил ни на что из того, что можно купить в магазине. Наверное тогда, сидя на краю ванны с этой бутылкой в руке, ты поняла, что не хочешь, чтобы он уезжал.
Он перемещался по дому тихо и деликатно, как кошка, источая этот экзотический аромат, наводящий на мысль о джунглях, но всегда был рядом. Был так явно и ощутимо. Был, когда ты не могла открыть банку, и был, когда тебя злила телепередача или газета. Просто-напросто был где-то поблизости, готовый сказать что-то, нивелировавшее твою злость или печаль, делая их пропорциональными.
Когда ты боялась бандитов, он рассказывал тебе о том, как путешествовали по Европе в семнадцатом веке. О ком-то очень богатом, окруженном вооруженной до зубов собственной армией и переодетом в лохмотья нищего. Рассказывал о дорогах, уставленных виселицами, и богатых шляхтичах, которые промышляли разбоем и собственноручно издавали указы о смертных приговорах. О том, что какой-то рыцарь мог быть единственным цивилизованным человеком среди нескончаемого запустения, где в сараях жили путешественники, едва умеющие читать крестьяне, и, как правило, оказывалось, что у него в подвале есть своя собственная камера пыток.
Многих вещей в современном мире он не любил, но всегда мог что-то сказать в его защиту.
И был.
А сейчас уехал, и дом снова сделался пустым и мертвым. Снова тень поселилась в углах, и снова появился страх, старость и пустота. Ты опять стала разговаривать сама с собой. Часы в гостиной решительно тикали, словно смерть шагала к тебе по паркету, цокая каблуками. Ты почувствовала, что, возможно, Миколай сейчас