много для того, кто приехал на какой-то месяц. С другой стороны, он промолвил что-то вроде: «это все, что у меня есть», или так: «это все мое состояние». При таком раскладе даже сундук, несколько сумок и чемодан — все это было немного. Кто снимает комнату в деревне, забирая с собой все свое имущество?
Сначала она пришла к выводу, что пришелец скрывается. Но он был такой тихий и деликатный, что трудно было представить его преступником. Мягкий, молчаливый пожилой мужчина. С другой стороны, вовсе не обязательно ему быть бандитом. Всякое в жизни случается. Может, человеку хочется убежать от поручителей, женщин, от семьи, даже от детей.
Машину, однако, он спрятал. Каждый постоялец охотно ставил машину где-нибудь во дворе, обычно возле сарая. А он въехал за дом и сарай и поставил ее между липами и стеной дровяного сарая. И никто бы, кто наблюдал, стоя у калитки или войдя во двор, или даже войдя в дом, ни под каким видом не разглядел бы его серый «сааб».
Кроме того, постоялец казался оригинальным. Длинные волосы, завязанные сзади, странная шляпа, напоминающая Ирене ее коллег по профессии. Такие шляпы носили также постаревшие артисты. Только обычно они рисовались, а на нем все казалось естественным.
Но у нее было немного времени, чтобы об этом думать.
Она рисовала.
И это поглотило ее так, как давно ничто не поглощало. Идеи иллюстраций не только рождались сами собой, но и подгоняли друг друга. Она поймала нерв — книжечка как произведение для детей была странной и немного сюрреалистической, а потому и иллюстрации к ней должны быть соответствующие. Беспокоило только то, что они словно жили своей жизнью. Например, она хотела нарисовать героев в момент, когда они разговаривают у костра и едят Лунные пряники, а когда заканчивала, оказывалось, что ей удалось вплести в рисунок совершенно другие вещи. Конечно же символические, их рождало вдохновение, но она сама не понимала, что они должны символизировать. Они находились где-то среди фона, иногда она замечала их только через некоторое время. Черные и красные вороны, сражающиеся друг с другом. Голубой дракон, пожирающий павлина. Змея, проглатывающая собственный хвост. Дерево, на котором одновременно зрели яблоки и цвели цветы.
Это немного беспокоило, но смотрелось неплохо.
Работа возрождала. В определенном возрасте переходишь в вегетативное состояние, убивая каждую следующую минуту и позволяя времени течь как песок сквозь пальцы, или сидишь в кромешной пустоте и все время посвящаешь сетованию о прошлом. Ведь в каждом прошлом существенном моменте жизни можно было сделать лучший выбор, но все получилось иначе. Тогда как во время коротких моментов абсолютного счастья, которое давало вдохновение, наполняешься иллюзией создания чего-то существенного. Течение времени переставало иметь значение, Ирене казалось, что замолкали даже большие напольные часы в гостиной.
Она рисовала.
И только это имело значение.
* * *
Обед, а собственно обед и ужин вместе, ты накрыла только тогда, когда уже просто падала без сил, а часы пробили шесть. Вдохновение, которое наполняло тебя с полудня, внезапно отступило так же таинственно, как и появилось, картинки перестали мелькать перед глазами и стекать с конца карандаша.
У тебя не было времени что-то готовить. Ты подогрела вчерашние котлеты, полила их соусом из пакетика, нарезала сыры и колбасы, достала баночку грибов и еще одну с солеными огурцами, хлеб. С миру по нитке.
Гостя оставила есть в одиночестве в столовой, есть и в молчании смотреть сквозь окно на мокрую террасу и на деревья, виднеющиеся в ранних осенних сумерках. Вы могли бы пообедать вместе, но ты решила иначе. Если бы сразу стали ужинать вместе, это стало бы правилом. А ты не была уверена, хочешь ли этого.
Ты взяла у него паспорт — старый, с вытертыми листами, но в элегантной кожаной обложке, и села за регистрацию.
На снимке он был без бороды, по меньшей мере лет на тридцать моложе. С черно-белой фотографии на тебя смотрел худощавый тип вполне себе, со светлыми глазами и ястребиным носом, с длинными, отсутствующими сейчас, бакенбардами на висках. Под воротником чудовищный странный пиджак с большими лацканами. Привет из семидесятых! Но без повсеместных тогда усов.
Миколай Сендивойский, 1935 года рождения, место рождения — Львов, СССР. Личный номер, адрес.
Конечно же, в тысяча девятьсот тридцать пятом Львов был на территории Польши, но так вот подчеркнуто вписано. Запись о рождении в СССР получали даже те, кто родился до революции.
Потом ты просматриваешь документ, пытаясь гадать по нему, как на кофейной гуще. Зарегистрирован, выписан, в разводе. Бездетный. Печати с мест работы. Немного, с какими-то непонятными аббревиатурами. Двойное гражданство: австралийское и польское. Паспорт сделан в консульстве Канберры.
Ты листаешь паспорт, но по-прежнему ничего не знаешь о своем постояльце. Сухие личные данные. Из них не понять, что привело его в твою глухомань, почему он хочет быть здесь, одинокий, в тишине, на фоне осеннего сельского пейзажа. Не узнаешь, почему для него ничего не стоит отдать за это четыре с половиной тысячи, заплатив вперед. Не узнаешь, что он оставил в прошлом и на что рассчитывает. Не узнаешь, почему молчит и чего ждет.
Вечером ты закрылась в спальне. Глупая, необоснованная, рефлекторная привычка, но, собственно, мало ли что, в конце концов. Дом изменился. Это чувствуется в воздухе. Его изменяет присутствие пожилого мужчины, находящегося где-то в комнате на мансарде.
Ты лежишь на большой кровати, которая давным-давно столько раз видела наши любовные сражения. Прошла тысяча одиноких ночей, а ты по-прежнему ложишься на свою половину. На этой кровати ты когда-то лежала, придавленная трауром, и пыталась почувствовать хотя бы след моего запаха, спрятанный в подушке. Хоть что-нибудь, лишь бы свидетельствовало, что еще минуту назад я был жив. Клал голову на эту подушку, потел, храпел. Жил.
Но когда тебе это удавалось, боль потери была еще сильнее.
Сейчас ты уже об этом не думаешь. Ты думаешь о том, что ты устала. Что не понимаешь этот мир. Что тебе не хочется неизбежно надвигающейся одинокой старости. Ты помнишь, что как-то тебе прихватило спину и ты полчаса, как придавленный майский жук, тащилась к телефону. А потом должна была уговаривать Ольшувкову приносить тебе продукты. С того момента ты начала бояться.
Молчания, темноты и одиночества.
Ты слушаешь деревенскую тишину, прерываемую только далеким лаем собак. Узи вообще на них не похож. Он молчит. Неумолимо приближается момент, когда ты похоронишь его, оплачешь и заведешь себе новую собаку. Очередная брешь в твоем мире, оставленная близким существом, превратившимся внезапно в