Давайте все закроем глаза. Пять минут. Просто забудьте о времени и ничего не ждите. Итак… начали.
Он заранее предупредил обслуживающий персонал. Все они выстроились у дальней стены. Послышался звон посуды, вилок и ножей, опускающихся на тарелки. А потом стало тихо. Тишина длилась целую вечность. Это было невыносимо. Люди начали ерзать на стульях, или так казалось Джорджу, который сперва сидел, опустив голову, но потом поднял ее и осмотрелся. Артур тоже склонил голову, но Джордж видел часы на кафедре. Краешком глаза тот следил за всем залом, не поднимая головы. И Джордж понял, что сделал Артур – Луис был прав, он был художником, – ему хотелось, чтобы эти люди что-то действительно почувствовали, чтобы побывали за теми пределами, куда без него не попали бы, и орудием его власти над ними были всего лишь маленькие часы «Касио». Эти пять минут сегодня стали его произведением искусства. Нет, две минуты. Конечно же, кто-то начал кашлять. Каждые несколько секунд кто-то кашлял, потом замолкал, потом все начиналось снова. Кто-то начал поглядывать на свои дорогие часы еще на третьей минуте, кто-то после, и чем ближе стрелка была к четырем, тем больше их становилось. Джордж видел их всех. Видел тела, тело за телом, падавшие на землю тяжело, как мешки, или извиваясь, как младенцы, и он представил звук падения, пусть даже стоял далеко и не мог его слышать, звук удара о землю: так же когда-то падал Джеффри Голдстайн. Тяжкий удар и хлюпающий отзвук, как знак препинания, запятая или апостроф. Омерзительный звук. Чудовищный. Прокручивая эту картину в мыслях, каждый раз он чувствовал, будто что-то оборвалось внутри. Четыре с половиной минуты. Ему захотелось закричать на весь извивающийся зал: уже почти все. И наконец, все закончилось.
– Было очень тяжело, – проговорил Артур. – Спасибо вам.
Люди поднимали головы. Трудно было понять, что они чувствуют. У кого-то текли слезы. Они промокали их салфетками.
– Наши души тоже невероятны. Вот поэтому. Куда больше, чем мы способны понять. То есть я готов поспорить, да. Так бы сказал мой отец. Да. Три сотни душ в полной тишине, может, это что-то изменит к лучшему. Как знать. Спасибо вам всем.
Он неловко взмахнул рукой – совсем как Никсон, подумал Джордж, – и уселся на свое место. Все снова встали, все, кто здесь был. Артур смутился: вид у него был такой, будто он этого не хотел и желал оказаться подальше от всех этих аплодисментов. Он тоже поднялся и захлопал в ответ. Когда он сел, все тоже сели. Так что все было в порядке.
То, что случилось, стало таким же символом единения, как и Пёрл-Харбор, и все же все было совершенно иначе. Отец Джорджа, отец Артура застали то время. Джордж вспомнил, что отец Артура был методистом, капелланом на авианосце Тихоокеанского флота. Отец Джорджа был отослан в Англию и сидел там за бумагами после дня D в качестве клерка. Пёрл-Харбор. Седьмое декабря… дата… которая останется… днем позора. Тогда все переменилось. Но юный Джордж, слушая эти истории, понимал, что для тех, кто не был искалечен, убит или сошел с ума, чьи родные не были убиты, искалечены и не сошли с ума – иными словами, для многих, – жизнь переменилась к лучшему. Годы войны и послевоенные годы были лучшими в их жизни. Закончилась Великая депрессия, люди снова получили работу, но кроме того, их жизнь внезапно обрела новый смысл, смысл, поддерживавший в них жизнь. Они старели, они скучали по тем временам. Поэтому они так болезненно воспринимали бунты своих детей. Разве их дети не понимали, в чем смысл американской жизни? В справедливой награде за то, что ты примерял униформу и спасал этот ебаный мир. Наивное утверждение, в которое они верили так же свято, как в то, что у них есть руки и ноги. О том, что Советский Союз сумел спасти куда больше, чем США, сбросившие две ядерные бомбы, чтобы война закончилась прежде, чем советские войска смогли занять Маньчжурию; о том, что следующие сорок пять лет шла постоянная война, гонка вооружений, стоившая нервов и потерянных жизней, большей частью тех людей, чей цвет кожи был темнее, чем у американцев или европейцев, и все ради эфемерной геополитической идеи господства и рынков, не спасительной идеи, но убийственной – об этом никто из них не задумывался. Война была славным делом, если только ты мог остаться в живых, если ты не лишался ноги, если ты не терял свою душу. Благодаря войне они обретали новое видение самих себя, остававшееся с ними на всю последующую жизнь.
Но то, что случилось сейчас… Все это. Эта атака и война с призраками, неизбежно следовавшая за ней, лишали смысла весь этот мир. Обнажали всю его гниль, паутину, пустоты, над которыми они двадцать лет бродили по хлипкому, наспех сооруженному дощатому настилу, не подавая вида, что под их ногами все разваливается. Теперь «Секс в большом городе» был похож не на плод попранной нравственности, а на бред сумасшедшего. Спустя неделю после теракта в «Нью-Йоркере» вышла заметка Сьюзен Зонтаг: всеобщая реакция, сродни необходимой вере, выразившаяся в словах «все террористы трусы, а мы невиновны», была бредовой, антиисторической, невежественной. Она высказалась кратко, вполне безобидно и весьма логично, но, к вящему удивлению Джорджа, каждый благожелательный либерал от штата Мэн до Вашингтона, от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса полил ее грязью. В общем, всем было все равно (всем, кроме нее, ведь увидев, как тает масло на ее хлебе, она отреклась от своих слов) – какая разница, что написала в «Нью-Йоркере» какая-то женщина, наполовину европейка, если эти слова не нашли отклика в красных штатах[138], красных, как кровь, как мясо, как лицо белого гипертоника перед инфарктом, штатах, у которых сейчас был перевес. И годы спустя страна продолжит воевать, воевать и снова воевать – Джордж полагал, что каждый разумный человек понимает это. Какого хуя нам дался этот Афганистан, где никто ничего не смог добиться? Зачем воевать против горцев? Или Ирак, или Иран? На торговле оружием делались состояния. Чертова прорва денег – миллиарды – бесследно исчезала за пределами США. Плюс военные ведомства. Война продолжалась, потому что если бы Штаты смогли уничтожить как можно больше тех, кто их ненавидел, то все остальные полюбили бы их, и вся страна волшебным образом бы преобразилась, став такой же, как в те времена, когда мир не презирал ее и не насмехался над ней. Искупление грехов путем бомбардировок и политических убийств.
Настала наша очередь смотреть