застегнута ли ширинка, но решил, что лучше не стоит. Аплодисменты стихли.
Поблагодарив всех присутствующих, он произнес следующее:
– Джон Бергер говорил: «Фотографии – это не воспоминания». Почитайте Бергера, всем полезно его почитать, ага. Любую книгу, они все хорошие. Так вот, Бергер писал, что современная фотография начинает занимать место памяти. Это из его переписки с Зонтаг[136], у которой были схожие идеи, только выражалась она куда сложнее – ну, это же Зонтаг. Фотография заменила память. Но я считаю, что все начиналось, когда она была частью памяти, ее помощницей – память жаждет остановить время, но не может, раз за разом пытается, но безуспешно, и мы постоянно что-то путаем, не можем вспомнить – и вот у нас появляются фотографии. Так что я думаю, что он прав. У всех нас в памяти отпечатались определенные образы того дня, одиннадцатого сентября, и каждый имеет свое значение. Кто-то упоминает 9/11, и, если в тот день вы никого не потеряли, в вашем сознании возникает один из этих образов. Мне удалось запечатлеть некоторые из них, и я благодарен за это, как и за то, что я выжил и оказался там. Да. И мой «Никон» справился, несмотря на всю эту пыль, так что спасибо «Никону».
Кто-то в аудитории похлопал.
– По-японски, кстати, будет Нии-кон. Потом я им отправил фотоаппарат и два объектива в ремонт и на чистку, и по моей просьбе они сложили всю пыль, что достали оттуда, в двойной пластиковый пакет и переслали мне вместе с фотоаппаратом.
Он сунул руку в карман и достал оттуда маленький пакетик, на дне которого, не толще сигареты, была бледно-серая пыль с мелкими темными включениями.
– Вот, это для реликвария. Лучше сохранить это, чем передать в Агентство защиты окружающей среды, ведь они ее в спешке закапывают и говорят, что никакой опасности нет.
Снова послышались редкие аплодисменты. Он улыбнулся, почесал нос.
– Так вот, дело в том, да, что ни одно статичное изображение не способно полностью передать то, что ты чувствовал, то, что там на самом деле происходило. Звук, с которым падает тело… ну, вы понимаете. Невероятный грохот. Немыслимый. Грохот. Когда башни рухнули, казалось, что он заполнил все вокруг. Когда упала Южная башня, я представил, как кричали тысячи людей, как будто слышал это вживую. И после этого постоянно слышу их крики, постоянно! Как жуткий звон в ушах. Ага. Да. Вот на что способен разум в такой ситуации: ни одна фотография за вас это не сделает. Или для вас. Или фильм, или видео. Только разум, только воображение, подкрепленные фактами. Я продолжал работать, смотреть, снимать не из каких-то героических побуждений, понимаете? Не потому, что это казалось мне важным. А потому, что если бы я не продолжал работать, то сошел бы с ума. Ага. Сошел с ума, да. Вы только представьте, сколько там погибло людей. Подумайте над этим. Где-то в мире есть несчастные, что видят смерть в таких масштабах не раз в жизни, а каждый день, каждую неделю. Я даже не могу представить, как это меняет людей. И зачастую в этом напрямую или косвенно виновата наша страна, мы спонсоры смерти, и от этого хочется плакать. Да, именно так. Плакать.
Он ненадолго прервался, пытаясь прийти в себя. В зале стояла тишина.
– В общем, потом обрушилась вторая башня. Мне надо было убираться оттуда, на север, в аптаун, понимаете? Да, как можно дальше, все оттуда бежали. Бежали на север. Да. Дышать было невозможно, сплошная отрава, мы же до сих пор не знаем, что там было, в этом воздухе, так? И я уверен, да, что бюрократы не дадут нам узнать, что там было на самом деле, это точно. И даже сейчас, спустя столько месяцев. Но полицейские, пожарные и медики, эти героические мужчины и женщины – все шли на юг. Шли прямо туда. И ни один не отступился, я все это сам видел, я хотел все это запомнить. Я их тогда снимал, целая куча снимков получилась. Они были совсем как солдаты Первой мировой, в тумане французских лесов. Понимаете? Dulce et decorum est[137], вот это все, да? Конечно, а что еще им оставалось делать? И они все равно туда шли. Они ничего не знали и все равно шли. Слушайте, они все, конечно, не святые. Как черный, я вам точно могу сказать, что они не святые. Даже рядом не стояли. Но они все равно пошли туда. Все, кто мог, каждый. Все, кто мог помочь, помогал. Шли дни, недели, кругом была копоть и отрава, но все, кто мог, пришли на помощь. Весь город.
Послышались аплодисменты.
– Рабочие. Просто гиганты. Они разбирали завалы, а у них подошвы плавились, и так каждый день. Вы же читали, вы все знаете. И когда находили тело или часть тела, все работы прекращались, и они все, как один, снимали каски. Сотни ребят. Стояли и ждали. С непокрытой головой. А под ногами у них горела земля.
Снова аплодисменты.
– У меня есть их фотографии, много фотографий. Все, как один, ждали, пока вынесут тело погибшего. Вот такие люди живут в моем городе. И я буду его любить, несмотря ни на что. Всегда.
Зал разразился аплодисментами, все встали со своих мест.
Он призвал всех к тишине. Он еще не закончил. Всех поблагодарил. И еще раз. А затем попросил помолчать пять минут.
– Пять минут, – сказал он, когда зал успокоился и все сели на свои места. – Не одну короткую минуту, а пять. Да, конечно, будет неприятно. Я вас просто предупреждаю. Я тут постою, время засеку. У меня всего лишь маленькие «Касио», но работают исправно. Да. Пять минут в месте, где столько людей, это невероятная уйма времени, абсолютно, да, но все, что случилось, тоже невероятно, так? Вот, собственно, это я и хотел сказать, это было охренеть как невероятно, извините за выражение, и все, кто был рядом, когда загорелись и рухнули два высочайших здания во всем мире, вам скажут, что невозможно описать, насколько это было невероятно. Никто не сможет. Значит, нам тоже нужно сделать что-то невероятное. Я не прошу молиться тех, кто не хочет молиться, это было бы глупо, да? Просто закройте глаза и отпустите ваши мысли. Неважно куда, неважно, о чем вы подумаете – о красивой обуви или стопах…
Те, кто был знаком с его работами, засмеялись. Он улыбнулся им в ответ.
– Да-да, ну, в общем, неважно.
Снова послышался смех.
– Ладно.