вторник», перед Великим постом. Если сковорода будет слишком горячей, то блины получатся твердыми и резиновыми, а если слишком холодной, то станут сухими.
Он вряд ли помнил, что именно блины я приготовила ему на первый наш завтрак, став его женой, когда мы вернулись из медового месяца. Сделала тесто и положила его в кондитерский мешок, отрезала кончик и вылила на сковороду в форму сердца. Я напекла Шону целую стопку сердец.
— Я не голодна.
Амелия
Позволь рассказать, почему тем утром я не поехала на автобусе: никто не потрудился выглянуть за дверь, и только когда приехала сиделка Полетта и с ужасом пробилась сквозь армию фотографов и журналистов, мы поняли, сколько людей собралось, чтобы запечатлеть желанные кадры — как родители уезжают в суд.
— Амелия, — резко сказал папа. — В машину! Скорее!
Впервые я просто сделала то, что он велел.
Будто этого было мало, некоторые из них следовали за нами до школы. Я смотрела на них сквозь пассажирское окно.
— Разве не так умерла принцесса Диана?
Отец не произнес ни слова, но так стиснул челюсть, что я думала, он сломает зуб. На красном светофоре он повернулся ко мне:
— Будет непросто, но тебе нужно сделать вид, что это обычный день.
Знаю, что ты можешь подумать: на этом моменте Амелия делает непристойное дерзкое замечание вроде «Да, так говорили и про одиннадцатое сентября», но у меня внутри ничего не осталось. Мои руки так сильно тряслись, что пришлось сунуть их под колени.
— Я уже не знаю, что такое обычный, — услышала я свой тонкий голос.
Папа дотянулся до меня и убрал с лица волосы:
— Когда все закончится, захочешь ли ты переехать ко мне?
От этих слов мое сердце сделало тройное сальто. Я была нужна кому-то, меня выбрали! И в то же время мне хотелось вызвать рвоту. Милая фантазия, но, если думать реалистично, какой суд даст опеку мужчине, который не связан со мной кровными узами? А значит, я застряну с мамой, которая к тому моменту будет знать, что я не выбрала ее. И что с тобой? Если я буду жить с папой, то наконец получу внимание, но в то же время придется оставить тебя. Будешь ли ты ненавидеть меня?
Я ничего не ответила, загорелся зеленый свет, и папа поехал дальше.
— Подумай об этом, — сказал отец, но я видела, что он обиделся.
Спустя пять минут мы были на круглом пятачке перед школой.
— Журналисты последуют за мной и сюда?
— У них нет разрешения.
— Ладно.
Я положила на колени рюкзак. Он весил тридцать три фунта, треть моего собственного веса. Я знала это наверняка, потому что на прошлой неделе школьная медсестра установила весы, где можно было взвеситься с рюкзаком и без, поскольку в моем возрасте не следовало носить слишком тяжелые сумки. Если разделить вес рюкзака на вес тела и получить больше пятнадцати процентов, то можно заработать себе сколиоз, рахит, круп и бог знает что еще. Сумки всех ребят оказались слишком тяжелыми, но учителя по-прежнему задавали столько же домашнего задания.
— Хорошего дня, — сказала я.
— Хочешь, я зайду и поговорю с школьным психологом или директором? Скажу, что сегодня тебе нужна помощь…
В этом я совершенно не нуждалась — выделяться, как бельмо на глазу.
— Все в порядке, — сказала я и открыла дверь фургона.
Машины, следовавшие за внедорожником отца, отстали, и я перевела дух. По крайней мере, я так думала, когда кто-то позвал меня по имени.
— Амелия, — сказала женщина, — что ты чувствуешь из-за этого иска?
За ней стоял мужчина с телевизионной камерой на плече. Идущие в школу дети обнимали меня, будто я была их другом.
— Эй, подруга, — сказал кто-то из них, — можно показывать это по телевизору? — Парень показал средний палец.
Из-за кустов с левой стороны материализовалась другая журналистка.
— Твоя сестра сказала, что чувствует из-за иска вашей матери о неправомерном рождении?
Это было семейным решением?
Ты будешь давать показания?
Я даже и забыла про это: мое имя значилось в каком-то дурацком списке. Мама и Марин сказали, что, скорее всего, мне не придется давать показания, это лишь на всякий случай, но мне не нравилось быть в списке. Будто на меня кто-то рассчитывал, а как я могла их подвести?
Почему они не ходили хвостом за Эммой? Она ведь тоже училась в этой школе. Но я уже знала ответ. Все считали Пайпер жертвой. Я же была связана родственными узами с вампиром, которая решила выпить кровь своей лучший подруги до последней капли.
— Амелия?
Сюда, Амелия…
Амелия!
— Оставьте меня в покое!
Я закрыла уши ладонями и протолкнулась к входу в школу, мимо ребят у шкафчиков и учителей с кружками кофе, парочек, воркующих друг с другом, будто они прощались на веки вечные, а не на сорок пять минут урока. Я свернула в первый коридор — в учительский туалет — и закрылась там. Посмотрела на фарфоровый ободок унитаза.
Я знала название своим действиям. Об этом показывали фильм на уроке здоровья, это называлось пищевым расстройством. Вот только они ошибались: когда я так поступала, все вставало на свои места.
Например, становилось легко ненавидеть себя. Кто не будет ненавидеть человека, который поглощал пищу как Джабба Хатт, а потом исторгал содержимое желудка? Кто избавлялся от еды внутри себя, но все равно был толстушкой? Я поняла, что это не так плохо, как в случае девочки-анорексички из моей школы. Ее конечности напоминали зубочистки, скрепленные сухожилиями, никто в своем уме не спутал бы меня с ней. Я делала это не потому, что смотрелась в зеркало и видела толстуху, хотя была худой. Я и была толстой. Я даже не могла довести себя до голодного изнеможения.
Но я поклялась, что прекращу это. Поклялась, что перестану вызывать рвоту, если моя семья останется целой.
Ты обещала.
Меньше двенадцати часов назад.
Но вот я уже сунула палец в горло и исторгла содержимое желудка, ожидая знакомого облегчения.
На этот раз его не было.
Пайпер
От Шарлотты я узнала, что выпечка непосредственно связана с химией. Закваска происходит биологически, химически или механически, создавая пар или газ, от которого вещество подымается. Секрет хорошей выпечки — в подборе правильного разрыхлителя для теста, чтобы у хлеба была ровная пористая структура, как у безе или суфле.
Когда я помогала ей с тортом ко дню рождения Амелии, Шарлотта сказала, что таков механизм выпечки. Она написала на салфетке:
KC4H5O