других. Что важнее — неправда или высшее благо?
— Ничего не случилось. — И вот я снова врала. Я не могла сказать Шону то, что сказала мне ты, и услышать: «Я же тебе говорил». Но боже, неужели все, что слетает с моих уст, — это ложь? — Просто выдались тяжелые дни. — Я крепко обхватила себя руками. — Тебе… тебе что-то нужно?
Он указал на стопку поглаженного белья:
— Я пришел за постелью.
Мне следовало привыкать к этому, но я все же не понимала бывших супругов, которые сохраняли дружеские отношения. Да, для детей так было лучше. Да, меньше стресса. Но как забыть, что этот твой «друг» видел тебя голой? Что он нес твои мечты дальше, когда ты слишком уставала? Ты можешь разукрасить свою историю в любые цвета, но всегда видны первые мазки.
— Шон? Я рада, что ты здесь, — искренне сказала я. — Так намного… легче.
— Она и моя дочь. — Он шагнул ко мне, потянувшись за постельным бельем, но я инстинктивно отпрянула. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Он взялся за подушки и одеяло, потом повернулся:
— Будь я Уиллоу и нуждайся в ком-то, кто бы боролся за меня, то выбрал бы тебя.
— Не уверена, что Уиллоу согласится, — прошептала я и заморгала от нахлынувших слез.
— Эй! — произнес он и обхватил меня руками; поверх волос я чувствовала его горячее дыхание. — Что такое?
Я склонила голову набок и посмотрела на него. Хотелось поделиться с ним всем — что ты мне сказала, как я за последнее время устала, как сомневалась в своем решении, — но вместо этого мы просто смотрели друг на друга, мысленно передавая сообщения, которые не осмелились бы высказать вслух. Затем медленно, осознавая ошибку, которую собирались совершить, мы поцеловались.
Я уже не помнила, когда в последний раз целовала Шона, не так, как обычно, — коротко над кухонной раковиной, прощаясь с ним перед работой. А глубоко, грубо, жадно, сгорая дотла и превращаясь в пепел. Его щетина царапала мой подбородок, зубы ранили десны, его дыхание наполняло мои легкие. Комната расплывалась вокруг нас, и я оторвалась от него, чтобы вдохнуть глоток воздуха.
— Что же мы делаем?! — ахнула я.
Шон зарылся лицом на моей шее:
— Какая кому разница, только бы не останавливаться.
Руки его скользнули под мою кофту, словно помечая меня, спиной я прижалась к вибрирующей сушилке из стекла и хрома. Шон вдавил меня сильнее. Я услышала, как звякнула о пол пряжка его ремня, и не сразу поняла, что именно я откинула вещь в сторону. Я обвилась вокруг Шона, прильнула к нему, прилипла, как лоза. Запрокинула голову и отдалась чувствам.
Все закончилось так же быстро, как началось, и мы снова стали теми, кем были до этого: людьми средних лет, одинокими и отчаявшимися. Джинсы Шона свалились ему на щиколотки, руками он поддерживал меня за бедра. Ручка сушилки впивалась мне в спину. Я опустила ногу на пол и обернула вокруг талии простыню из его стопки постельного белья.
Шон покраснел, даже побагровел, как свекла:
— Мне жаль.
— Правда? — услышала я свой голос.
— Может, и нет, — признался он.
Я смахнула с лица спутавшиеся волосы:
— И что нам теперь делать?
— Кнопки перезапуска нет, — сказал Шон.
— Верно.
— У тебя моя простыня на… сама знаешь где.
Я опустила голову.
— И диван жутко неудобный, — добавил он.
— Шон, — сказала я с улыбкой. — Возвращайся в постель.
Я думала, что в день начала судебного процесса проснусь с тревожными бабочками в животе или с ужасной головной болью, но стоило моим глазам привыкнуть к солнечному свету, и внутри поселилось чувство, что все будет хорошо. Не мешало даже то, что некоторые части тела сладко побаливали. Я перекатилась на бок и потянулась, слушая музыку утреннего душа, где мылся Шон.
— Мам?
Я накинула халат и побежала в твою спальню.
— Уиллс, как ты?
— Все зудит, — сказала ты. — И мне нужно в туалет.
Я встала удобнее, чтобы поднять тебя. Ты была тяжелой, но без гипсовых штанов все казалось гораздо проще. Я задрала твою ночную сорочку и усадила на унитаз, потом подождала, когда ты позовешь меня, чтобы помочь тебе помыть руки. Я решила, что по пути домой из здания суда я куплю тебе большую бутылку санитайзера «Purell». Вряд ли ты обрадуешься тому, как я организовала твой день. После долгих споров с Марин насчет того, чтобы оставить тебя на время слушания дома, она позволила мне выбрать детскую медсестру, которая присмотрела бы за тобой в ходе судебного процесса. Астрономическую цену мы бы вычли из выигранной суммы. Не идеальный план, но, по крайней мере, мне не пришлось бы волноваться за твою безопасность.
— Помнишь Полетту? — сказала я. — Сиделку?
— Не хочу, чтобы она приходила…
— Знаю, малыш, но у нас нет выбора. Мне нужно сегодня уехать по важным делам, и ты не можешь остаться одна.
— А папа?
— А я? — сказал Шон, забирая тебя из моих рук и перенося вниз, будто ты ничего не весила.
Вместо формы он надел пальто и костюм с галстуком. «Он поедет со мной в суд», — подумала я, внутренне расцветая.
— Амелия в душе, — бросил Шон через плечо и посадил тебя на диван. — Я сказал ей, что сегодня придется ехать на автобусе. Уиллоу…
— С ней останется сиделка.
Он посмотрел на тебя:
— Будет здорово.
— Ага, — скорчила ты рожицу.
— Как насчет блинчиков на завтрак, чтобы загладить нашу вину?
— Это все, что ты можешь приготовить? — спросила ты. — Даже я знаю, как сделать лапшу рамен.
— Хочешь рамен на завтрак?
— Нет…
— Тогда не жалуйся на блинчики. — Шон с серьезным видом посмотрел на меня. — Важный день.
Я кивнула и крепче затянула пояс халата:
— Я буду готова через пятнадцать минут.
Шон замер, накрывая тебя одеялом:
— Я подумал, что мы поедем на разных машинах. — Он замешкался. — Мне нужно встретиться с Гаем Букером заранее.
Если он встречался с Гаем Букером, значит он все же планировал давать показания в пользу Пайпер.
Если он встречался с Гаем Букером, значит ничего не поменялось.
Я врала себе, это было проще, чем признать правду: секс не то же, что любовь, и одна искрометная ночь не может залечить разрушенный брак.
— Шарлотта? — позвал Шон, и я поняла, что он задавал мне вопрос. — Хочешь блинчиков?
Он вряд ли знал, что блины являлись самой давнишней выпечкой в Америке, что в восемнадцатом веке, когда не было разрыхлителя или соды, тесто заквашивали, вбивая воздух в яйца. Вряд ли он знал, что блины появились еще в Средние века, когда их подавали в «жирный