По ярко освещенному проходу они вышли на широкую мощеную площадь. Кандара подняла взгляд, улыбнулась, оценив интерьер поселения. Эти огромные цилиндры всякий раз внушали ей благоговейный трепет. Большинство людей назвали бы величайшим чудом человеческой техники терраформирование планет. Природа, чтобы создать многоклеточные организмы на Земле, потратила миллиарды лет, ныне же человечество воспроизводило тот же процесс на бесплодных планетах, тратя меньше века. Но Кандара полагала это жульничеством: засеять голые каменные равнины микробами и семенами для нее означало просто продвинуть вперед стяг природы. А вот космические поселения… Разобрать на части астероид, сложить из полученного камня и металла цилиндр размером со старое земное государство, завезти на этот гордый космический островок воду и воздух — вот настоящее чудо инженерного искусства, общая победа всех достижений науки над самой враждебной из стихий — космическим пространством.
— Грандиозно, — тихо проговорила Кандара, вдыхая влажный воздух невероятной чистоты — такого не заносили на Копакабану даже ветры Южной Атлантики.
— Благодарю вас, — с неподдельным удовольствием отозвалось Крузе.
Внутреннее пространство Небес имело шестьдесят километров в длину и двадцать в поперечнике. По центральной оси горело что–то вроде осколков пойманного в плен солнечного света, озаряя все тропическим сиянием. Поверхность заливали длинные озера, все в пятнышках островов, чьи берега покрывали пышные дождевые леса. Имелось даже несколько гор с ниспадающими по скалистым склонам ниточками водопадов. В воздухе медленно кружили причудливые завитушки облаков.
Они вынырнули у подножия плавно изогнутой торцевой стены. От основания на двести метров над мостовой зиккуратами поднимались галереи черного стекла. У Кандары немного закружилась голова, когда она проследила этот вертикальный город вдоль кромки до узкой черной полоски прямо над головой.
— Сколько же народу здесь живет? — спросила она, пытаясь подсчитать, не прибегая к Сапате. Даже если у каждого квартира была в десять раз просторнее, чем у нее, население могло исчисляться миллионами.
— Сейчас чуть больше ста тысяч, — сказало Крузе. — В разгар терраформирования было вдвое больше. Но когда Акиту открыли для заселения, всем захотелось перебраться вниз. Теперь здесь только старший инженерный и управленческий персонал.
— У-гу!
— Кажется, вы этого не одобряете?
— Просто никак не разберусь в утопийской иерархии. Я думала, вы исповедуете равенство.
Крузе кротко улыбнулось.
— Равенство возможностей. Люди не равны. В нашем обществе каждый может продвинуться настолько, насколько позволят способности и рвение.
— Как и везде.
— Не совсем. Здесь каждый получает равную долю общественного продукта, независимо от того, какой вклад вносит. Если вы предпочтете всю жизнь ровным счетом ничего не делать, вас все равно накормят, оденут, дадут крышу над головой, доступ к медицине и образованию — без всяких предубеждений. Но на практике мало кто выбирает полное безделье, прозябание. Человек по природе деятелен. Разница в том, что нам не приходится выбирать род деятельности, которую старые коммунистические и капиталистические теории назвали бы экономически целесообразной. С приходом Тьюрингов и фабрикаторов человечество продвинулось на технологический уровень, обеспечивший самоподдерживающуюся промышленную базу. Продукты потребления производятся практически с нулевой себестоимостью. У нас никого не назовут паразитом или нахлебником, как клеймят у вас ваши низшие классы. Здесь, если вы решили посвятить жизнь разработке некой причудливой философской системы или не вписывающемуся в мейнстрим искусству, вас примут и поддержат так же, как разработчика новых технологий или научных теорий.
— Некоторые более равны, чем другие?
— Да, так расценивают утопийскую этику богатые властители Универсалии. Вам не видится в этом некоторого ребячества? — Крузе с гордостью указало на великолепную панораму внутри цилиндра. — Могло бы порочное общество создать и поддерживать такое?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Едва ли.
— Настанет время, когда так будут жить все. В безграничной свободе.
— В самом деле… — Глядя на высокого утопийца, Кандара поневоле вспоминала приходского священника, так много значившего для нее в детстве. Писание, его этическая система, не могло ошибаться — он лишь снисходительно улыбался, отвечая на вопросы дерзких юнцов, усомнившихся в несокрушимом слове Божьем. — А пока что?
— Кое–кто хотел бы с вами встретиться, прежде чем вы приступите.
— Любопытно…
Прогулка вышла некороткая: дальше, чем ожидала Кандара. Она вслед за Крузе вошла в лес. Через несколько сотен метров балдахин ветвей над головой слился в сплошную, светящуюся изумрудом крышу. Тонкие лучи солнца, пробираясь между продолговатыми листьями, пестрили землю. Стволы вставали теснее, подлесок становился ниже. Несколько раз они по горбатым деревянным мостикам переходили журчащие ручейки. В ветвях наверху громко чирикали невидимые с земли птицы. Очень скоро Кандара сняла полотняный пиджачок: неподвижный воздух был таким теплым, что излишеством казалась даже ее фирменная черная майка.
Наконец они вышли на лужайку, по краю которой бежал ручей. Посередине стояла палатка, вздувающаяся белой тканью с алой каймой и бронзовыми растяжками. Для полного впечатления средневекового турнира не хватало только трепещущих на шесте королевских вымпелов. Все вместе выглядело до смешного неуместным на вращающемся по орбите чужой звезды хабитате.
Кандара скептически глянула на Крузе.
— Это взаправду?
Впервые светская непроницаемость Крузе дала трещину. Оне подняло полотнище входа.
— Яру вас ждет. — И после паузы: — Прошу вас учитывать, как оне почитаемы на Утопии, хотя оне, разумеется, отвергают подобное преклонение.
И снова Кандара уловила в почтительном тоне Крузе тень беспокойства.
— Разумеется.
Она вошла в шатер.
В нем оказалось заметно прохладнее. Ткань изнутри светилась богатыми оттенками, которых недоставало резкому свету снаружи. Обстановка Кандару уже не удивила. Пуфики, фонтанчик и единственное деревянное кресло с жесткой спинкой хором пели: смиренный, но мистический гуру.
Яру Найом восседало в кресле, задрапированное в монашеское одеяние цвета моря; особое величие Яру придавал возраст: Кандара впервые видела столь старого на вид человека. «Наверняка это театр», — подумала она. Впрочем, оне было уже старо, когда вошла в употребление теломер–терапия. Старо, зато богато.
Яру являлось единственным отпрыском весьма обеспеченной тайской семьи. Отец нажил состояние на недвижимости, богатея вместе с Таиландом. С семьей оне порвало после смерти старого Найома, скончавшегося в шестьдесят один год от стресс–индуцированной коронарной недостаточности — отец так и не смирился с переходом обожаемого дитяти в катой[12]. Почти все ожидали, что Яру своей мягкотелостью загубит компанию, но предпринимательские гены в этом семействе были не рецессивными. Наследство досталось Яру как раз тогда, когда Келлан Риндстром продемонстрировал эффект квантовой запутанности. Интуитивным озарением, посещавшим Яру не в первый и не в последний раз, оне увидело в этом открытии богатейшие возможности для своей компании и для сохранения среды, а также создания дешевого жилья, в котором так нуждался мир.
Таиланд стал первым государством, создавшим ленточные города. Яру (по договорной цене) скупило сотни километров государственных трасс, сетевых шоссе и четырехтысячекилометровую сеть железных дорог — все это становилось ненужным с неумолимым наступлением хабов «Связи» по планете.
Яру принялось строить на заброшенных дорогах дома. Тяжелые машины срывали асфальтовое и бетонное покрытие, обнажая готовую принять в себя фундаменты землю. Оне исходило из понимания, что рекламный лозунг Энсли Зангари не лжет — все теперь в самом деле в одном шаге. Новая эпоха мгновенной доставки больше не требовала кучковать дома вокруг сервисной зоны. Школы, больницы, театры оказались в шаговой доступности, где бы вы ни жили: была бы поблизости дверь портала.