Дыши. Думай. Соберись.
— Меня забавляет, что даже теперь, когда совершенно очевидно, что с тобой происходит, ты все еще продолжаешь спорить со мной, — снова отстраненно-холодный тон; Лорд вернулся к нему легко, будто, нимало не разочаровавшись, покончил с бесплодной попыткой быть убедительным (довольно странной попыткой, обреченной на очевидный провал с самого начала: на что он рассчитывал, интересно? Что она согласится сделать это добровольно?..) Маг надолго замолчал, впрочем, ответа явно не ждал; погрузился в какие-то свои неведомые раздумья. Гермиону от себя не отпустил; белые пальцы так и замерли на девичьих плечах. Ему нравилось чувствовать ее рядом.
Снова стало страшно. Отчаянно страшно. «На веки вечные»… Он видит единственный способ решить эту маленькую проблему: помножить (разделить) ее на два. И потом еще и еще, Мерлин знает, сколько крестражей он захочет создать, и все окончательно потеряет смысл, а она окончательно забудет себя, и какой-нибудь безвестный герой через много лет по одному уничтожит эти бесценные осколки, воздавая по заслугам…
Этому не бывать! Этого не должно случиться, она ни за что на это не пойдет, не допустит. Даже если для этого придется умереть, жертвуя возможностью окончательно уничтожить его.
Разве что только…
Так и неоформившаяся в сознании гипотеза, мысли о которой так и крутились в голове. Гипотеза, которую невозможно было проверить — невозможно, но необходимо.
Монстр обязательно получит по заслугам за все, что совершил. Гермиона — она знала это — тоже должна ответить за то, что не сумела быть достаточно сильной и сопротивляться ему — в себе. Больше всего на свете лорд Волдеморт боится смерти; он не знает и никогда не верил, что есть вещи страшнее смерти. А все, кто пытался уничтожить его, только укрепляли в нем его заблуждение…
…Но что если все должно быть наоборот? Темная гостиная этажом выше вдруг ярким, непрошенным видением всплыла перед глазами. В иной исход он просто не верит, иного выхода не видит, не может о нем даже помыслить, просто потому что не берет в расчет, что есть вещи, способные существовать вне зависимости от его веры в них. Вот он — близко, и его прикосновение все еще отдается гулким удовольствием в душе и мурашками по телу. Невозможно даже вообразить, что сейчас чувствует он сам.
Решиться на это — все равно, что шагнуть в пропасть.
Но он догадывался об опасности, о возможности… «Я опасаюсь, что это может иметь определенные последствия. Может как-то повлиять на крестраж, а точнее, на его бесценное содержимое».
В ту же секунду Лорд плавно, медленно провел пальцами по ее шее, по обнаженной спине, продолжая — она догадалась — линию тонкого шрама, и, сам того не ведая, ответил ее собственным отчаянным мыслям. Медленно. Томительно. Будто сомневался в том, что делает.
— Все это, — голос был тих, серьезен, и, обращаясь к ней, говорил он будто бы вовсе не с Гермионой — с собой, — глупые человеческие слабости. А у меня не должно быть слабостей, ты же это понимаешь? Поэтому ты сделаешь так, как я говорю. Я научу тебя. Это не так уж трудно.
Об этом не писали в книгах, иначе она давно бы наткнулась хоть на одно упоминание. Иначе было бы значительно легче, иначе она бы точно знала, что нужно делать. Гермиона задержала дыхание. Как страшно, Мерлин, как страшно и невозможно…
— Искушение — это слабость. Я уже говорил тебе однажды…
Чуть повернула голову, чтобы увидеть его: Лорд смотрел куда-то на пламя, в одну точку, прикасаясь к ней скорее машинально. Жуткий, зловещий образ, который навсегда отпечатается в сознании. Его она будет вспоминать потом, долгое время спустя, до самой ночи гуляя по пустынному побережью…
«Может повлиять на крестраж. На его бесценное содержимое». Как, как повлиять? Уничтожить? Покалечить (хотя куда уж сильнее)? Или она все же права? То, что она почувствовала тогда, в гостиной, то, что помогло ей выжить, то, что влекло ее, как глупую бабочку в огонь… Должно быть, для этого существует какой-то специальный сложный ритуал, вряд ли достаточно простого поцелуя… или, возможно, как и в любой величайшей магии, здесь все тоже было просто. Сказки часто оказывались ближе к истине, чем думали ее родители, когда читали ей в детстве перед сном. К удивлению темного мага, Гермиона невесело усмехнулась (в других обстоятельствах, должно быть, вообще рассмеялась бы в голос). От «поцелуя истинной любви» у русалочки отпадет рыбий хвост, Спящая Красавица и Белоснежка проснутся, а чудовище… снова превратится в принца? Наивно. Кроме того, слишком много неизвестных в этом уравнении. Ни «принца», ни «истинной любви». Впрочем, терять было нечего. Она ни за что на свете не исполнит того, что задумал Темный Лорд. В конце концов, если не сработает, то всегда можно остановиться на глупом во всех отношениях варианте самоуничтожения — и будь что будет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
…И стало вдруг восхитительно наплевать, стоит ли игра свеч. Гермиона Грейнджер вдруг поняла, что истинно желает одного: почувствовать это еще раз. Один — последний — раз.
Выдох.
Она подняла взгляд, посмотрела прямо, уверенно, без страха. Лорд, казалось, удивился внезапной её решительности — она прекрасно считала это секундное замешательство на змеином лице.
— Я ненавижу тебя, — отчеканила Гермиона. — За все, что ты сделал и хочешь сделать. Но главным образом за то, что больше не могу отделить себя от тебя.
И подалась к нему сама, резко, порывисто, касаясь, цепляясь пальцами за мантию на груди.
— Грязнокровка… — успел прорычать он в ее губы, изумленный, но не остановил, и последним осмысленным, что она заметила в его взгляде, было отчего-то на мгновение пробравшееся наружу отчаянное страдание, пока что-то темное не заполнило его стремительно и неотвратимо. Пальцы его с силой впились в ее плечи, он не стал сдерживаться, ни капли больше не сомневаясь, перехватив инициативу — потому что не терпел иного — подавляя, подчиняя, так, как уже делал однажды, и Гермиона в душе была благодарна ему за это: силы и решимость вот-вот готовы были покинуть ее. Этот новый поцелуй был полон неизбывной ярости и отчаяния — их общих эмоций, рвущихся наружу; полон неизведанного и необузданного, был именно тем, чего так боялась все это время Гермиона Грейнджер и чего так желала на самом деле. Все было правдой. Это все было правдой, и как и тогда, в гостиной, это предстало перед ней невообразимым, невозможным и ясным как день: его первобытный страх (страшнее смерти — потерять! Потому что она теперь тоже его жизнь, потому что целая душа вплеталась в него так же, как и он в ее — жалким осколком), желание чувствовать ее целиком и полностью, внезапно открывшаяся одержимость и уже знакомая лютая ненависть, как и ее неоспоримая правота в тех догадках, что она поначалу сочла безумными. Знакомые и окрыляющие, с ними странные и новые, ощущения, растекавшиеся по телу, дурманили разум, воспламеняя оголенные чувства. Волшебница теперь смотрела на него сверху (даже не успела осознать, в какой момент оказалась на его коленях) и практически не видела лица, и только багряно-красный наполнился глубокой чернотой. Она отчего-то дрожала, хотя пламя разгоралось под кожей жаждой бесконечно большего, хотелось испытать все на свете, узнать все и все забыть, ни о чем не думать и просто… чувствовать. Она и чувствовала: пугающее, практически животное, стихийное; пальцы на талии сквозь ткань, на бедрах — цепкие, легкие, до боли, потом — на совершенно обнаженных почему-то плечах; опаляющее дыхание где-то у шеи, ключицы и ниже, ниже; Мерлин! атлас, холодящий разгоряченную кожу на пояснице — когда это успело произойти?! — вдох, неожиданное, новое — никогда и никому раньше… — выгнулась всем телом навстречу его губам, ахнув — белые пальцы на обнаженной груди, прикосновение, подобное электрическому разряду — стон, стон и вдох — нетерпение, пугающее, сводящее с ума, и наконец осознание: что бы ни произошло теперь и чем бы ни кончилось, пути назад уже не будет. И она была к этому готова. Ей было страшно и терпко, больно и хорошо, и звезды рождались и умирали, и вся вселенная была свидетельницей — Гермиона знала теперь, что за сила способна соединить осколки воедино. Все могло быть по-другому, и из этой страсти, бури, отчаяния родилось нечто важное и трепетное — надежда. Все еще можно было исправить, все можно было когда-нибудь спасти. Она плавилась в его руках, его прикосновения расцветали чем-то чудесным в душе, а она, казалось, прикасалась к бесконечности. Никакие крестражи больше не имели значения, а ясная безлунная ночь нежностью своей обнимала мир, в котором было возможно самое светлое, самое чистое волшебство, что только существовало во вселенной.