давно не был и не тянет туда… Ну, а в городе у них гайки завинчены крепко. Макар верно бает, и ты на него не обижайся. Трудно стало… и царствию ихнему не видно конца… а ежели оно и убудет, то нам с тобой не дождаться. А мне ждать уж надоело. Сколько лет ждем, подумай! И чего дождались? Стало быть, что же? Одно я вижу решение: не рыпаться нам с тобой и изловчиться получше жить и при теперешних порядках. В писании сказано: несть власти аще не от бога. Значит, они угодны богу. А писание ты знаешь похлеще, нежели я. Опять же, единожды живем на свете-то! Так что давай, куманек, мы с тобой выпьем в честь твоего присовокупления к городской жизни.
— Давай выпьем, — охотно согласился Аникей Панфилович, а про себя думал: «Правильно кум бает. Надолго, видать, они укрепли, а може, и насовсем! И чего я сидел в деревне, как бирюк? Чего высидел? Сами они не уйдут, а прогнать некому. Всех они расчепушили в пыль. Кабы со стороны кто-нибудь помог! Но кто? Кому мы нужны? Да и много ли нас теперича осталося?»
Ему вдруг стало тяжело и тоскливо. Никакого же просвета впереди! Невозможно дальше так жить и терпеть, гнить в безделье. Одна утеха — Глафирка. «Вот и буду жить с ней тут, — продолжал свои размышления Аникей Панфилович, выпив и закусив. — Но немчура энтот! Откуда его нечистый принес? Года два уже увивается вокруг да около нее. Неспроста! Ну ничего! Стану тут жить — отошью его к чертени матери», — решительно заключил он, уничтожающим взглядом пронзая инженера.
Такое заключение несколько успокоило Травушкина, и ему начали рисоваться уже другие, совсем противоположные картины, радужные, как они с Глафирой Павловной устроят жизнь совместную. Работать, возможно, он и не будет. Зачем она ему, работа? Средств у него хватит прожить лет на двадцать, а то и поболее. Вот и заживет он в свое удовольствие на склоне дней и Глафире прикажет работу бросить, и станут они с ней жить, как живали встарь господа, ничего не делая. Будут по городу прогуливаться, в церковь ходить, чаи распивать. И ну их к лешему, все леса и лесопилки и все земли! Ничего ему теперь не нужно. Для кого стараться? Для сыновей? Но Макарка вон отпихивается от него, Андрею же и подавно все богатства, наверно, ни к чему.
Когда рябиновой не осталось в графине, хозяйка сама сходила на кухню и принесла опять полный; она, видать, подметила, что Аникея Панфиловича все сильней тянет к наливке, и не намерена была противиться этой тяге. А он действительно то и дело наливал бокальчик и, ни к кому не обращаясь, опрокидывал его под скрипучие речи кума Енютина.
За столом внимание всех переключилось теперь на Августа Фрея. Он говорил, жестикулируя и то и дело улыбаясь всем своим широким румяным лицом, и почти не спускал глаз с Глафиры Павловны. Получалось так, что речь его обращена главным образом к ней. Вслушиваясь и очень мало понимая, о чем балакает немец, Аникей Панфилович с неприязнью думал: «Вишь, как жрет глазищами Глафирку! Ну погоди, я с тобой поговорю, дай мне тут осесть, укрепиться!»
Наконец Аникей Павлович все-таки понял, что немец недоволен русскими, считает их неумелыми управителями. «Что же, может быть, касательно большевиков и так, но не все русские неумелы! Нет, не все!» — подумал Травушкин.
— Вам нужень наш культур, инаще ничего не путет.
Несмотря на то что Аникей Панфилович кое в чем был согласен с немцем, его начинала разбирать злость. Неприятно было уже то, что все не просто слушают немца, а прямо в рот ему смотрят, а еще неприятней, что сам Фрей не сводит взгляда с Глафиры. Никогда до сегодняшнего вечера Травушкина не захватывала с такой силой ревность. Если раньше он смотрел сквозь пальцы на неверность своей «полюбовницы», то теперь его бесило от мысли, что она могла целоваться с этим Фреем и тоже называть его «милым другом».
— Ты погоди-ка! — остановил он вдруг Фрея. — По-твоему, что же выходит? Мы, русские, без вас, без немцев, никуды не годимся? Ах ты немчура чертова! — Аникей Панфилович встал со своего стула и направился к немцу, покачиваясь, словно матрос на палубе во время шторма. Возле его стула остановился, для верности ухватился одной рукой за спинку. — Ты это брось! — сумрачно сказал Травушкин, грозя указательным пальцем. — Мы, русские, все можем! И получше вашего! Говорите спасибо, что большевики помешали, а то мы вас расколошматили бы в семнадцатом году!
— Польшевик и наш враг, — сказал Фрей. — Но ви нас не побиль бы, нет!
— Если большевики и ваши враги, почему же не поможете нам свалить их? — заплетающимся языком спросил Травушкин.
— Тише, тише! Чертова голова! — закричал Варнакин, весь вечер сидевший смирно и больше слушавший. Подбежав к Аникею, он обнял его за талию и потащил от немца. — Мы политикой заниматься не должны, — шептал он на ухо. — А ты в присутствии партейного товарища мелешь бог знает что! Неважно, что энтот партейный — твой сын. Мы не знаем, как он на это посмотрит.
Аникей Панфилович замолчал, он совсем опьянел и раскис и еле держался на ногах. Варнакин с помощью Глафиры Павловны отвел его в спальню и там уложил на просторном кожаном диване. Почти тотчас же Травушкин уснул.
Утром Глафира Павловна разбудила его часов в одиннадцать и сообщила, что Гитлер напал на Россию. Травушкин по-ребячьи протер затекшие с перепоя глаза, пробормотал:
— А ты не шутишь, Глафира Павловна?
— Какие уж тут шутки!
— А как же теперича с Фреем? В ту войну убирали немцев отовсюду.
— Не знаю. Даст он о себе знать, если что-либо такое. А может, прибежит еще сегодня вечером.
— А нам с тобой как от энтой войны, хорошо или плохо?
— Бог ведает, — раздумчиво ответила Глафира Павловна.
Фрей не появлялся больше у Глафиры, и она не знала, что с ним. Только в следующее воскресенье Фрей прислал письмо, что он выслан из России через Турцию в Германию и что попрощаться не имел возможности. А еще дня через три Глафира сказала Травушкину, что лучше ему пока вернуться домой: время военное, с получением паспорта и пропиской теперь будет трудно. Травушкин понял это по-своему: «Наверно, надоел я ей. Староват становлюсь». Но спорить не стал. Война смешала и спутала все его планы, и он не знал, как теперь быть и что делать. Распрощавшись с Глафирой Павловной по-хорошему, пообещав вскорости снова навестить ее, он уехал в Даниловку.