что вы почти раскрыли дело Густава Забитцера? – спросил молодой сотрудник Департамента, приблизившись к Уэствуду.
Несмотря на то, что Тёрнер был молод и красив, его внешний вид раздражал Глесона. Люди, которые думают больше о своём внешнем виде, а не работы, неспособны принести пользы городу.
Тёрнер был как раз из тех – оказался устроен на хорошую должность в Департаменте своим богатым отцом, не имя при этом никаких надлежащих талантов.
– Не сомневаюсь, что вы уже изучили нужные документы. Но, смею расстроить, пока я нахожусь лишь посередине, – ответил Уэствуд.
– У меня другая информация, инспектор.
– Ваши источники сомнительны, мистер Тёрнер.
– Как бы то ни было, я хочу выразить вам благодарность. Несмотря на то, что вы потратили так много времени, ваше расследование принесло нам пользу.
Уэствуд бросил взгляд на Маннингера, но тот сделал столь отрешённый вид, что инспектор сразу понял, что комиссар пытается держаться нейтралитета и не вмешиваться.
– Кому это «вам»? – спросил Глесон.
– Департаменту, – усмехнулся Тёрнер, словно разговаривал со школьником. – Очевидно же, мистер Глесон. Дело приобрело статус «особо опасного». А «особо опасными» преступлениями мы и занимаемся.
– Повторяю, мистер Тёрнер – моё расследование ещё не закончено. Я дам вам знать, когда во всём разберусь, и тогда забирайте что хотите.
– Боюсь, ваш начальник считает, что закончено.
Уэствуд снова обернулся к Маннингеру в ожидании ответа. Тот продолжал делать вид, будто ничего не замечает и усиленно всматриваться к отчёты.
Уэствуда трудно было обмануть. Особенно, когда пытавшийся совсем не умел этого делать.
– Герр Маннингер, я требую вашего внимания, – командирским тоном произнёс Уэствуд.
Комиссар замялся, после чего неуверенно ответил:
– Так будет лучше для всех нас.
Неуверенность Маннингера раздражала Уэствуда, но он ничего не мог ей противопоставить.
– Слышали, мистер Глесон? – спросил Тёрнер. – Это делается в том числе и ради вашего блага.
Уэствуду хотелось вмазать как следует по лицу зазнавшемуся юноше, но профессионализм сдерживал его.
– Видимо, вы всё уже сами решили, – сказал он. – Зачем тогда меня вызвали?
– Некоторые детали не описаны в материалах следствия, – учтиво, но наигранно произнёс Тёрнер. – Я хотел бы провести с вами личную беседу.
– Не дождётесь, – уверенно отрезал Уэствуд.
– Ваша гордость идёт наперекор благосостоянию нашего города, инспектор. К чему ваша упёртость, если всё, как вы уже сказали, решено? Вы отказываетесь сотрудничать с Департаментом?
– Что бы вы хотели узнать от меня? Всё, что мне удалось выяснить, я внёс в отчёт.
– Нет, не всё. Пуля, кровь, фальшивое алиби – всё это есть. Но мне нужны детали ваших разговоров с Ковальски и Циммерманом. Вы очень бегло прошлись по ним.
– Вся суть там отражена. Если вы позволите мне закончить дело, я предоставлю вам всё в мельчайших деталях. Вплоть до поведения собаки Циммермана и всего того, что съел в ресторане Ковальски.
– Всегда считал вас более благоразумным, мистер Глесон, – покачал головой Тёрнер. – Наши люди проведут допрос Ковальски и Циммермана после их ареста, и всё выяснят. Вы же сохраните свою гордость. Если вам угодно молчать – молчите. Я отлучаюсь, герр Маннингер.
Он на прощание кивнул Уэствуду и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью и оставив после себя ауру отвращения к этому месту. Инспектор хотел выдохнуть, но почувствовал внутри себя невероятную злость.
Маннингер вновь игнорировал существование Уэствуда. Наверняка, он рассчитывал, что строптивый инспектор покинет кабинет вслед за Тёрнером, но у Глесона даже мысли такой не возникло.
– Как это понимать, герр Маннингер? – учительским тоном спросил Уэствуд. – Вы передали дело Департаменту, не согласовав это со мной!
Комиссар был похож на провинившегося школьника, осознающего свою вину, но не готового публично извиниться за это.
– Это дело висит мёртвым грузом на нас, инспектор, – ответил он. – Нам толком ничего так и не удалось выяснить.
– Так вы называете это? Я предоставил вам массу улик, а вы упрекаете меня в непрофессионализме?
– Вы мыслите радикально, Глесон. Говорите о какой-то фальсификации, но ни одним фактом это не подкрепили. Сколько я ещё могу позориться перед Департаментом? Как я выгляжу в их глазах, когда говорю, что инспектор Глесон не верит в правдивость улик?
– Как полицейский, грамотно выполняющий свою работу.
Маннингер подорвался и, казалось, обиженно надул щёки. Глесон, в упрёк себе, на секунду подумал, что лучше бы на этом месте сейчас находился Феликс Зальцман.
– Не заигрывайтесь, Глесон! – воскликнул Маннингер, бакенбарды которого едва не начали шевелиться. – Я итак дозволяю вам больше, чем вы заслуживаете!
Уэствуд знал, что позволил себе лишнего, и такая манера не могла привести ни к чему хорошему. Но он не мог усмирить свой пыл, ибо на кону стояло очень многое.
– Дайте мне неделю, герр Маннингер, – всё ещё дрожащим от непокорности, но тихим голосом произнёс инспектор. – Всего неделю, и я во всём разберусь.
Комиссар недовольно посмотрел на Уэствуда. Его маленькие, далеко расположенные друг от друга глаза пытались быть злостными и сверлить оппонента, но Глесон нисколько не смущался, глядя в них. Он не чувствовал, что должен был хоть в чём-то уступать Маннингеру, несмотря на разницу в служебном положении.
– В чём вы намерены разобраться, Глесон? До вчерашнего дня я допускал вероятность того, что в ваших словах есть доля правды, но после того, как вы совместно с фрау Гёсснер посетили «L’Assiette»… Даже у дилетанта не осталось бы сомнений.
Уэствуд едва не выпалил правду о том, какой на самом деле способ применила Гёсснер, выбывая информацию из де Шевалье. Он остановился за секунду до того, как успел открыть рот, потому что осознал, что это похоронило бы все его оставшиеся надежды.
– Двадцать лет назад я подумал бы так же, – в итоге сказал инспектор. – Но нынешний опыт буквально кричит мне, что нас умело водят на нос. Всего неделю, герр Маннингер. После чего, клянусь, я ни разу не вспомню про это дело.
– Вы честен, Глесон, и я в вас это ценю. Неделя – срок немалый. Будет сложно убедить Департамент пойти на подобные уступки, но… Я попробую.
Глесон застыл в ожидании, опасаясь, что Маннингер испугается и тут же передумает. Но он говорил уверенно, и в его голосе чувствовалась решительность. Что было не столь частым явлением в отношении комиссара.
Конечно, Уэствуд знал, что Маннингер не пойдёт до последнего. В нём не было и капли ответственности, присущей Глесону, который костями бы лёг и всем пожертвовал, лишь бы доказать правоту.
Но он обязан был поблагодарить комиссара хотя бы за это.
– Спасибо, герр Маннингер.
– Не подведи меня, Глесон.
На этом разговор комиссара и инспектора был закончен.
Действительно, двадцать лет назад Уэствуд посчитал бы, что