грусти вздернув хвосты бровей на морщиноватый, с треугольной залысиной лоб. Поликушка был гладко выбрит, в белой сорочке и начищенных штиблетах, не хватало только черных сатиновых нарукавников, чтобы сойти за бухгалтера. На груди на витом шнуре висели очки. В руках постоянная обтирочная ветошка. Старик увидел меня и лишь пожал плечами, покорно улыбнувшись. Поликушка не знал сейчас, проиграл он иль выиграл, впустив в квартиру чужих людей. Мой дом – моя крепость, вот эту крепость, заработанную за баранкой и ухетанную покойной Клавдией, он вдруг в один час сдал без бою, обнадежившись на совестность квартирантов. А вдруг под личиною друзей проползли в брешь люди из ада и с завтрашнего утра начнут терзать его и насылать всяческие порчи? Проклятое время, оно и последние часы, дарованные Господом, не дает дожить по-человечески…
Я и без слов хорошо понимал Поликушку и сочувствовал ему. Старик, конечно, полагался на меня, что профессор, такой ученый человек, не подложит ему козы, не наставит рога, не наденет юзы, не окует вседневным страхом и жесточью, что хозяинуют нынче в столице. Но подножки всегда жди и от ближнего, ибо то коварство безотчетно, непонятно с первого взгляда и чаще – без нужды.
Татьяна безучастно сидела в боковой комнате на чемодане, посунув руки меж колен. Я не видел ее с полгода, и за это время она не то чтобы шибко постарела иль изменилась, но осунулась, построжела лицом, скулы стали крупнее, и то запоздалое девчоночье, восторженное, что было прежде в ее облике, как мне показалось поначалу, пропало окончательно, чему я внутренне огорчился: как бы женщина наобещала мне многое и позабыла о своих словах. «С глаз подальше – из сердца вон». Конечно, «всякая девка бабой-ягой станет», и эта перекройка человека в иной возрастной разряд проходит для большинства незаметно, как бы в один час, но некоторые женщины хранят в себе детскость и наивность до глубокой старости, до седых волос, удивляя порою всех своим непонятным чудачеством. Вот эта живость черт, если присутствует она в человеке, и дает особую приметную отличку в людском скопе, формующем всех в один унылый однообразный слепок, как бы готовя к перевозу через реку смерти.
Зачем мне были даны эти тонкие наблюдения, словно бы наши судьбы пересеклись окончательно, я не знаю, но только мне уже никогда не переделать себя. Ведь не ловелас я, не бабий угодник, не пожиратель женских сердец, не фарафон и не фанфарон, но вот не угасающее любопытство мое к женскому племени столь неодолимо, что стало со временем второй натурой, словно бы через нервную психику слабой половины я стараюсь уловить тайную сущность всего человечества. А может, всех Ев я примеряю под себя и стараюсь высмотреть себе пару, чтобы больше никогда не ошибаться?..
Увидев меня с чучалкой на плече, Татьяна оживилась и визгловато, пресекающимся голосом крикнула в прихожую, как бы приглашая к разговору. Вот была вроде бы для всех лишняя, а тут понадобилась:
– Павел Петрович, вы несете ватную куклу как любимую женщину!.. – закричала она в прихожую.
– Танечка… Разве так носят любимых женщин? По моему наблюдению, их носят на руках, прижав в груди, и всего один раз в жизни – после загса. Это же не мешок с мукою и не бревно, которое тащили на субботнике вместе с Лениным двести тридцать два мужика, четыре ребенка до десяти лет и две дворовые собаки…
Татьяна заразительно засмеялась и сразу похорошела, гнутые упругие ресницы запорхали, словно в глаза попала порошина, а на твердых щеках появились мелкие продавлинки. Нет, моя Кутюрье оставалась прежней, просто она устала от переезда, изнервничалась, думая, что дело не выгорит и опять придется собачиться со свекровью и свекром в те длинные тоскливые месяцы, пока муж скитается по экспедициям.
– Вы куда-то совсем пропали. И о вас не слыхать… Конечно, Москву конем не объехать, она возносит в один час и в один день позабывает… Может, у вас появилась любимая женщина, и вы спрятались от всех? Тогда все понятно, – с легким капризом в голосе протянула Татьяна, словно имела на меня какие-то виды.
– Что вы, Танечка… Какие женщины в моем возрасте. Старый хлам, хромой книжный червь без денег и квартиры, древняя мать, книги, пыль, скучное прошлое и тухлое будущее. Осталось одно: любоваться вами. Вы так по-хорошему изменились, у вас другие глаза, и какая-то чудная милость во всем. У меня такое чувство, что мы и не расставались.
Татьяна сделала вид, что не расслышала моих похвал, а сама-то, конечно, как всякие женщины, тут же упаковала их в свою память, чтобы после, в грустную минуту, достать из скрыни и в одиночестве насладиться ими, хотя бы и седой старик высыпал эту пригоршню лукавых необязательных слов.
– Павел Петрович, женщины – набитые дуры. Они любят тварное, словно бы состоят из одного брюха. А у вас чистая душа и прекрасное лицо. Если можно так выразиться, у вас лицо Саваофа, оно спокойное, лучезарное каждой морщинкою, и это серебро бороды, и светлые волосы, как нимб… Жаль, я занятая женщина, я бы вас полюбила, – неожиданно переводя все в неловкую шутку, сказала Татьяна и покраснела от смущения до корней волос. Слова прозвучали как признание в любви. Что-то и ей самой показалось неловким, будто она затеяла с посторонним мужчиною вольную игру, норовя уловить его в свои сети. А почему бы и нет? Ведь в каждой женщине живет охотница за дичью, хотя и снует, как рабыня, веками у домашнего очага. – Я вас обязательно нарисую на реке Проне, выбирающим пустые сети. Вы с напряжением вглядываетесь в воду, ожидая золотой рыбки. Правда, красивый образ? А любимую женщину можно таскать и как бревно. Вот мне было бы приятно…
– Сдаюсь! – Я поднял вверх руки, чтобы оборвать непростой разговор. – Вам лучше знать… Хотите анекдот про нового русского? Вот вытащил он золотую рыбку. И спрашивает: «Чего тебе, рыбка, надобно?..» Вам не смешно? Мне тоже. Пропали сказки, Танечка. Все девы наших воздыханий, которых можно носить на руках иль на плече, как бревно, кочуют на панели, а рыцари – на тюремные нары. Миллион молодых мужиков в лагерях… Зачем им золотая рыбка? Вот она, суровая правда…
– Зря вы так… – Татьяна неожиданно потускнела, словно лицо снова принакрылось пеплом. Я оглянулся, в дверях стоял муж Илья.
– Танчура, убери из прихожей свои безмозглые вешалки, а то столпились, проходу нет. И сообрази что-нибудь на стол. Да не сиди на чемодане, как сова на суку. Шевелись, время – деньги.
– А я, по-твоему, что делаю?
– Свое любимое дело. Дыры языком крутишь… Язык-то без костей.
Илья был и без того высок,