я к тебе с чистым сердцем… Миллиона не дам, но тысячу баксов…
– Что мне с ними делать, Фарафонов? Я таких денег и в руках не держал. – Я шутливо заградился от гостя ладонями, как щитом.
– Как хочешь, было бы предложено. Я знаю, ты человек гордый, – торопливо согласился Фарафонов. – Ты, конечно, по-прежнему занимаешься ерундой. При советской власти тебя чуть не отправили в психушку Сербского. А ты и нынче валяешь дурака. Не пойму, для чего тебе это нужно? Если дочь не ссучится, то что-нибудь получится. Ты так считаешь?
– И ничего я не считаю.
– А хочешь, я тебе подкину сюжетик для докторской? Вот она система сбоев… В каждом деле ищи еврея, верно? – спросил Фарафонов заплетающимся языком.
Я понял, что выпроваживать гостя на улицу уже поздно: если что худое случится с мужиком, век себя казнить будешь. Я догадывался, что Фарафонов не ставит меня ни в чих ни в нюх, но я-то себе истинную цену знаю и из простой обиды не стану навлекать на него несчастий, пусть живет человек по своей судьбе, которая к нему благоволит, как бы Фарафонов ни поскуливал по привычке, де, Бог слезы любит.
– Ты знаешь, мне предложили академическую дачу. От дармового и дурак не откажется, верно? А после покойника Благоволина остался в доме его родич. Живет и съезжать не хочет. Новое время – новые нравы. Решил по нахалке чужую сковороду облизать. Думал: я потычусь, поплачусь и отступлюсь. Не знает он Фарафонова: я из глотки свое вырву. Мне бы сразу его под зад. А он попросил месяц сроку, чтобы съехать. Я пожалел, дал слабину. Ага! Ему понравилось. Я с ним по-хорошему: де, Семен Косухкович, освободите дачу. Он, негодяй, смеяться надо мною. Надо мною смеяться, гад!.. Год тянул. А я не отступаюсь. Раскалился – искры летят. Думаю: судами задушу. А у меня друг – еврей Смидович – умный, черт, и никого не боится. Ну, вроде тебя. Он говорит: давай повезем рояль и втащим его силой. Я спрашиваю: а при чем тут рояль? Вот увидишь, при чем… Наняли рабочих, привезли на дачу мой белый старинный рояль. Дорогой рояль, еще от дедушки… Семен Косухкович дверь приоткрыл, а не пускает. Толкнул Смидовича. А он – метр с кепкой. Дунь – улетит. Смидович упал, рояль на него… И неловко упал, для него неловко-то, а для меня очень даже ловко. Короче, упал и сломал мизинец. Мой друг сразу заорал на весь поселок. Я ему: не кричи так, ты же не баба. Мне даже стыдно за него стало. Не пойму, в чем дело. А он еще пуще блажит, будто его режут. Тут собрался народ, сосед говорит, надо звать милицию. Позвонили в милицию, прибыл участковый, составили акт. Смидовича повезли в больницу, там тоже акт составили о членовредительстве. Короче, дело пошло в суд. И уже через неделю Семен Косухкович предлагает мне: давай, де, вместе жить на даче, как одна семья. А я ему фигу под нос: выкатывайся вон, дружочек… И так через сломанный еврейский мизинец я въехал на дачу. Размышляй, Павлик, сам. На то тебе и голова дадена. А ты все напором, через колено… Хороший сюжет? Дарю вместо тысячи баксов. Не имей сто рублей, а имей одну хорошую голову.
– А при чем тут рояль?
– Вот и я Смидовича спрашиваю: а при чем тут рояль?
– Потому что вещь габаритная, – говорит он. – А всякие габариты дают тень и скрывают истинность намерений. Вот, предположим, делаешь революцию для всех, а получаешь гешефт для себя. Он же маленький ростиком, и когда потащили ящик, возникла в дверях невольная суматоха. Смидович решил бочком проскользнуть, чтобы создать в прихожей плацдарм для наступления. – Фарафонов гулко, с воем зевнул, обнажая зебры: коренные зубы были сплошь золотыми. «Золото хорошо для пищеварения, – однажды пояснил Фарафонов, – Не бывает заворота кишок…» Он угрюмо, с тоскою пообсмотрелся, наверное, уже устал от болтовни и его потянуло баиньки, но свободного королевского ложа не находилось. Фарафонов заранее приглядывал себе нору, чтобы отлежаться до утра и не бывать в этом доме до следующего помутнения рассудка. Конечно, лучше провести ночь здесь, чем в вытрезвителе, где напинают и обчистят.
– И ты заплатил ему за палец?
– Ну зачем же. За увечье заплатил дурак Косухкович. Мария Степановна, моя Нефертити, вы гулюшки? – позвал он хозяйку. В комнате скрипнула кровать.
– Херушки, а не гулюшки. Привяжется, как слепой к тесту, и никак не отвяжется. Такой нахал, – бормотала моя Марьюшка, ширкая валяными отопками по полу. Она потеряла всяческое терпение и вместе с ним уважение к гостю. Старенькой надоел долгий шум, хотелось покоя. О! Как я понимал ее, ибо во мне зрела такая же буря, но я, уже зная будущее, смирял негодование.
Марьюшка появилась в проеме двери сникшая, сутулая, высоко задрав плечи. Фарафонов оскалился, сделал вид, что не расслышал укоризн. Но не стерпел, съязвил:
– Милая моя, Марья Моревна, да у вас никак горбишко за плечишки? А я вас было сватать собрался.
– Ну и что? Эка невидаль. У всякой бабы горб спереди иль сзади.
– Так лечить надо. Я вас к знаменитому профессору в Кремлевку отвезу. Рядом с президентом повалят – и платить не надо. Я узнавал: койка в палате свободна. Будет ночная ваза из чистого золота и молоко из колхоза «Сердобский», где коров кормят докторской колбасою по триста рублей за кг.
У Фарафонова язык без костей, лепит первое, что придет на ум, вроде бы с придурью, но все складно как-то, с приговоркой. Видно, что прошел хорошую выучку в ЦК, где умели лепить горбатого.
– Горбатого только могила исправит – глухо, но с улыбкою, откликнулась Марьюшка, с интересом разглядывая стол, словно бы без ее участия обновились закуски и заедки, но там лишь прибавилось пустых бутылок. Сердиться на Фарафонова она не умела и тайно побаивалась, как всякий смирный русский человек до времени боится власти.
– Да, поди, не каждого? – затеял Фарафонов новый разговор и снова длинно, с мучительным вскриком зевнул, словно затягивали на горле удавку.
– Каждого, милок, каждого. Такой гнетень навалят, любую спину испрямит. Это у татар, сидя. Там уж навсегда с горбом… Ага… И воскреснут с горбом… А мы народимся все прямые, как младени, без горбика.
Фарафонов снова мучительно, с завыванием зевнул, стал теребить мокрый носишко, заламывать его на сторону, чтобы не уснуть; что-то вдруг раздвоилось у него внутри, сломалось, и стал Фарафонов походить на старого сморщенного ребенка.
– Ложились бы вы спать, Юрий Константинович. Уж кабыть не молоденький, в больших годах, а живете на рысях, бегом да скоком, – пожалела гостя Марьюшка. – Для вас постель налажена.
– В чужом дому не сплю. Боюсь помереть не в