— Вы, — сказал Петр, — возвысили то, что вы называете Божеской правдой, до надзвездных миров, чтобы тем удобнее низринуть обычную человеческую правду в болото. В сущности, вы не открыли для меня ничего нового; я не столь наивен, чтобы не сознавать, что самая правдивая правда беззуба и ни на что не пригодна, если не опирается на рычаги власти. Дважды я достигал царственного положения и дважды принимался за осуществление своих замыслов: первый раз — будучи герцогом Страмбы и второй раз — как граф ди Монте-Кьяра, не ограниченный в финансовых средствах, которые добывал с помощью Философского камня, изготовленного моим отцом-алхимиком, и дважды я терпел крушение, побежденный злобой и глупостью тех, кто меня не понимал или не желал понять; Гамбарини был подлейшим среди них. В третьей своей попытке я сумел встать во главе великой турецкой империи, и этого своего места, после того, как сведу счеты с Гамбарини, я уже не оставлю до тех пор, пока не добьюсь своего.
— Пьер, несчастный сын мой, — молвил отец Жозеф, — ты не замечаешь, сколь неудержимо клонится к западу солнце?
Петр покачал головой, сжал зубы так, что на его исхудавшем лице выступили желваки, и продолжал будто в лихорадке:
— Я не знаю и никогда не признаю, отче Жозеф, вашей двойственной правды — трансцендентной и земной, ибо правда всегда одна, и эта правда, окрыленная возможностями, кои предоставит ей человек доброй воли, достигший высот власти, способна творить чудеса. Вы справедливо говорили о чудовищной сложности общественного механизма у людей, но именно потому, что он так сложен, следует просто направить его по прямой. Отнять богатство у богатых, отменить рабство рабов, сломать власть имущих, сжечь своды законов, снисходительные к сильным и беспощадные к слабым, открыть тюрьмы, стереть границы меж государствами, закрыть костелы и монастыри — вот первые шаги, которые я хочу предпринять, как только наступит подходящий момент.
— Ты забыл, сын мой, упомянуть об одном весьма существенном шаге, — сказал отец Жозеф, — о возведении гигантского эшафота, куда ты будешь посылать тех, кому твои реформы пришлись бы не по душе, и прежде всего — короля и королеву. Наверное, для этой цели тебе пришлось бы заказать какую-нибудь механическую гильотину, ибо справиться с таким объемом работ тебе не хватило бы палачей. Но такой момент пока что не наступил, зато наступает совершенно иная минута.
Действительно, на лестнице раздался грохот приближающихся солдатских шагов.
— Прости меня, Пьер, сын мой, что в пылу дискуссии я дал тебе весьма сомнительное утешение, — сказал отец Жозеф. — Впрочем, я даже рад тому, что мне не удалось тебя переубедить.
— А я, напротив, жалею, что вам не удалось переубедить меня, отче, — возразил Пьер. — Уж коль скоро меня и впрямь ждет казнь, что теперь кажется весьма правдоподобным, мне было бы куда как легче умирать, если б я поверил вам и признал себя малодушным сумасбродом и безумцем, которому не имеет смысла обременять мир своим присутствием. К сожалению, я в это так и не уверовал.
Шаги солдат замерли по команде перед благоустроенной камерой Петра, потом заскрипел затвор и вошел кастелян.
— Ну, господин Кукан, пора, — сказал он.
— Желаешь ты, сын мой, чтоб я проводил тебя? — спросил отец Жозеф. И когда Петр, мертвенно побледнев, отрицательно покачал головой, святой отец на краткий миг возложил руку ему на плечо и, миновав строй солдат, стоявших на лестнице перед камерой, удалился весьма поспешно, словно бежал от погони.
Гулко шлепая босыми ногами по гладкому каменному полу, монах спустился на первый этаж, где помещалась канцелярия королевского префекта. При его входе префект, сидевший за своим столом и куривший трубку, вскочил и вытянулся по стойке «смирно».
— Досточтимый отец, я к вашим услугам, — сказал он.
— Тотчас снарядите и отправьте конного посла в Стамбул, — приказал отец Жозеф, — с письмом, которое я сейчас продиктую.
Префект удалился, и, когда писарь приготовил чернила, перо и бумагу, отец Жозеф, беспокойно прохаживаясь вдоль и поперек помещения, принялся диктовать:
— «Его Превосходительству господину д'Анкетилю, посланнику королевства Франции в Стамбуле. Ваше Превосходительство уведомляется, что в Бастилии только что казнен член государственного совета Его Величества султана Турецкой империи, носивший титул „Ученость Его Величества“, который путешествовал по Франции инкогнито с тайной целью, несомненно, известной Его Величеству султану и им одобренной. Вашему Превосходительству настоятельно рекомендуется безусловное и неотложное распространение известия об этом достойном сожаления событии, чтобы вызвать в турецких правительственных кругах как можно более глубокое возмущение. Необходимо подчеркнуть, что казнь известного государственного деятеля совершилась без ведома судебных инстанций и без вынесения приговора и что судебное разбирательство ограничилось допросом в застенке, во время которого осужденному не было предъявлено никакого обвинения».
В этот момент снаружи прогремел залп. Отец Жозеф взял у писаря перо и поставил подпись.
В МЕРТВЕЦКОЙ БАСТИЛИИ
Получив известие, что его желание исполнено и вышеупоминавшийся Петр Кукань из Кукани расстрелян, молодой кардинал Джованни Гамбарини сел в свою запряженную шестериком карету с гербом рода Гамбарини — серебряной ногой в поножах меж двумя звездами на красном поле, равно как и девизом Гамбарини «Ad summam nobilitafem intenti» — и приказал отвезти себя в Бастилию, поскольку желал собственными глазами удостовериться, что Петра действительно уже нет среди живых. Шел девятый час вечера, небо было черным и беззвездным, но опускавшаяся ночь не принесла городу обычного успокоения и тишины, скорее наоборот, ибо на набережной и в улочках по соседству с Лувром было оживленнее, чем среди бела дня, и влажный, южный ветер с противоположного берега Сены доносил до слуха обеспокоенного кардинала громкий и мятущийся гул растревоженного людского муравейника.
Неискушенный кардинал уже довольно долгое время четко сознавал, что недовольство французов правительством королевы-регентши и ее фаворитов, а значит, и им, неудержимо растет, и поэтому ради устрашения приказал в разных местах Парижа — на перекрестках главных путей и на площадях — поставить виселицы; и теперь был очень напуган, увидев, что на одной из этих виселиц, воздвигнутой на углу старинного Бурбонского дворца и освещенной фонарем, болтается он сам, то бишь соломенное чучело, которое явно изображало его, молодого кардинала, о чем свидетельствовала красная тряпка, наброшенная в виде кардинальского одеяния, и красная напяленная на голову шапочка. Но это возмутительное изображение, которое молодой кардинал разглядывал, не веря своим глазам, поскольку до сих пор был не в состоянии освоиться и примириться с мыслью, что вообще подобное бесстыдство возможно, вдруг исчезло, словно Гамбарини ни с того ни с сего ослеп: кто-то швырнул в окно его кареты ком грязи, отчего оно сразу утратило прозрачность. А толпа, через которую пробиралась карета с ненавистной эмблемой ноги в поножах, свистела, издевательски хохотала и блеяла, провозглашая славу королю и смерть Кончини и Гамбарини.