Петр отметил, что наследный принц, помрачневший и ушедший в себя после окрика матери, сейчас снова ожил и распрямил свои слабовольно опущенные плечи.
— Я не вижу, к чему мне скрывать то, о чем знают все, — не спеша и очень отчетливо произнес Петр. — У меня были планы убить кардинала Джованни Гамбарини.
Общество возбужденно зашумело, а юный король, покраснев, сжал правую руку и прижал кулачок к губам. Королева-регентша наказала его за это сильным шлепком.
— Но почему? — спросила она Петра.
— Я не хочу перечислять здесь все злодейства, за которые я давно уже должен был свернуть ему шею, — ответил Петр. — Но довольно будет и того, если я скажу, что для нас двоих, Гамбарини и меня, на земле нет места; мы постоянно сталкиваемся друг с другом. Вот и теперь: пока я, как уже сказано, прилагаю усилия к умиротворению Европы, он пытается развязать в ней войну. Я приехал для того, чтобы помешать это сделать.
— Право, я впервые слышу, что Его Преосвященство кардинал Гамбарини пытается развязать в Европе войну, — произнесла королева-регентша обычным, ничего не выражающим тоном. — Вы понимаете, что этим заявлением наносите мне оскорбление?
— Этикет, — признался Петр, — был всегда моей слабой стороной, ибо в нем содержится множество предписаний, противоречащих здравому смыслу. Я изучал его столь нерадиво, что так и не смог проникнуться его духом и сжиться с ним. Вот и теперь я не могу понять, как вас, Мадам, могло оскорбить мое заявление о том, что Гамбарини пытается развязать в Европе войну.
Королева-регентша ответила:
— Но ведь тем самым вы косвенно обвиняете и меня, коронованную регентшу этой страны, в том, что я терплю такие преступные безобразия.
— Отчего же, Мадам? — воскликнул Петр. — Разве я обвиняю Вас косвенно? Я обвиняю Вас прямо и бескомпромиссно в том, что Вы, проводя свою политику, слушаетесь фаворитов — то Кончини, то Гамбарини — и тем самым способствуете превращению Франции в австрийскую и испанскую колонию, чтобы папе и Габсбургам уже ничто не мешало объявить войну протестантскому северу Европы!
В шуме, который подняло возмущенное и перепуганное общество, потонули слова «браво, браво!», которыми мальчик-король, устремив очи горе и потрясая в воздухе кулачками, приветствовал гневное заявление Петра.
— Господин де Кукан, — сказала королева-регентша, когда снова воцарилась тишина. — Довольно одного моего жеста, чтоб за эти грубости вам раскаленными клещами вырвали язык. Но в моей стране, то есть в той стране, где правлю я, орудия пыток являются не средством наказания или мести, но инструментом поиска и установления правды; однако вы уже сами сказали о себе более чем достаточно правды. По моему суждению, вы просто сошли с ума от страха перед муками дознания; ничем другим ваше безрассудное заявление я объяснить не могу.
— У меня нет страха перед муками дознания, — сказал Петр, — и я это сейчас Вам докажу.
Собрав все свои силы, как до сих пор ему случалось лишь два или три раза в жизни, он разорвал ремень, которым были связаны его запястья, и, протянув левую руку к противню, набрал полную горсть раскаленных углей, медленно размял их между пальцев и высыпал крошки на каменный пол застенка. Господа и дамы загудели от возбуждения и ужаса, к их носам и губам взметнулись носовые платки, пропитанные духами torturon, которые, как известно, перебивают запах паленого человечьего мяса.
— Господин де Кукан, нет! Не смейте! Нет, вы не должны! — воскликнул мальчик-король и, подскочив к Петру, раскрыл своими крохотными детскими пальчиками его почерневшую от ожогов ладонь. Потом обернулся к матери и светскому обществу, стоявшему за ее спиной, и срывающимся от волнения голосом воскликнул:
— Так знайте же: на свете было только два героя — Муций Сцевола, который с улыбкой на устах добровольно сжег руку на жертвенном огне, и Кукан де Кукан, мой друг. Ибо моим другом является каждый, кто выступает противником этой подлой твари — кардинала Гамбарини!
Проговорив это, он страшно покраснел, ибо наверняка сам испугался смелости своих слов.
— Сию же секунду сядьте, Сир, — произнесла королева-регентша. — И передайте Его Преосвященству, чтоб вам всыпали не на три, а на десять ударов больше.
И пока король, поникнув, возвращался на свое место, королева-регентша продолжала:
— Благодарю вас, господин де Кукан, это все, что мне хотелось от вас узнать.
И шустрый протоколист по ее знаку подозвал швейцарцев, которые отвели Петра в его камеру.
ПОСЛЕДНЕЕ УТЕШЕНИЕ
Через час, а может, немногим более, в камеру Петра вошел отец Жозеф. Петр радостно приветствовал его, ибо не чувствовал к странному монаху никакой злобы, а допрос в застенке отнял у него много сил, так что, кроме физической муки, его угнетали еще тоска и одиночество. Отец Жозеф, как всегда босой, простоволосый и грязный, все еще носил ту самую сутану, которую получил от Петра, только вместо голубого шнура был подпоясан грубой веревкой.
В руке он держал круглый белый узелок, из которого, стоило святому отцу им тряхнуть, посыпалась мелкая пыль.
— Пьер, сын мой, я скрытно от всех следил за учиненным тебе допросом и могу сказать, что ты проделал важную и полезную работу, — сказал он, развязывая узелочек. — Но сперва приложи к руке муку, что я тебе принес, потому что нет надобности терпеть больше, чем это необходимо. И несколько минут жизни, которые тебе еще остаются, того стоят.
Петр сунул свою обожженную руку в мешочек с мукой и облегченно вздохнул.
— Мне остается всего несколько минут жизни? — переспросил он.
— Да, всего несколько минут, — повторил отец Жозеф. — Ты совершил геройский поступок. При всем самоистязании, которому я себя подвергаю, чтоб приблизиться к Богу, я, право, не знаю, достало бы у меня в такую минуту решимости опустить руку в эту страшную, самим адом пышущую сковороду.
— Я сунул туда только левую руку, — заметил с улыбкой Петр. — А как вам известно, на левой руке у меня не хватает пальца. И потому я опалил себе всего лишь четыре пальца, а не пять, как случилось бы со всяким, окажись он на моем месте. А во времена не столь отдаленные, когда неизъяснимым повелением судьбы мне приходилось заниматься истреблением крыс, к которым я питал отвращение, я научился раздавливать их мерзкие тела, используя только силу, но отключая при этом и осязание, и чувства; это искусство мне пригодилось теперь, когда я решил размять горсть горящих углей. Ожог был сильный, и болит рука ужасно, но я могу шевелить пальцами, так что через две-три недели все снова будет в порядке.
— Через две-три недели! — воскликнул отец Жозеф. — Разве не говорил я тебе, что у тебя остается всего лишь несколько минут?