Читать интересную книгу Чемпионы - Борис Порфирьев

И первым словом, которое услышал от него Михаил, было:

— О! Прима!

Он сам поднял кулак Михаила над центром ринга и повторил: «Прима». Остальные слова его были непонятны. А Ванюшка, похлопав друга по потному загривку, скомандовал сердитым шёпотом:

— Ответь на приветствия–то! Навязал бог истукана на мою шею. Смотри, как беснуется зал.

Зал действительно бесновался; люди толпились у самого ринга, напирали на канаты, заставляя их упруго натягиваться. И лишь один старик с ввалившимися щеками и ястребиным носом спокойно стоял на отшибе. Впрочем, может, он запомнился Михаилу лишь потому, что, в отличие от офицеров, был в цивильном костюме.

Раскланявшись во все стороны, Михаил спрыгнул с ринга. Но как ни отбивался, толпа подхватила его и донесла на руках до пурпурного занавеса, который скрывал вход в раздевалку. Ресторатор стал на пути у офицеров, однако тут же прижался к стене узкого коридора, почтительно пропуская давешнего старика с хищным лицом, после чего снова, как шлагбаум, преградил дорогу остальным.

Попав из сумеречного коридора в освещённую раздевалку, Михаил смог внимательно рассмотреть недобрый, костлявый профиль старика. А тот пощупал мускулы его спины и рук и даже хотел заглянуть в рот. Последний жест родил в голове Михаила мысль, что его оценивают, как лошадь на ярмарке, и он брезгливо ударил старика по руке. Тот снисходительно усмехнулся, но и при этом его лицо осталось жёстким, заставив Михаила подумать, что человек с таким лицом должен быть беспощаден с теми, кто встанет на его дороге. Уверенность, с какой он выбрасывал вместе с сигарным дымом непонятные, отрывистые слова, только подтверждала, что первое впечатление не обмануло Михаила. Как он и догадался, старик оказался менеджером чемпиона, о чём ему почтительно поведал американский капитан.

Протянув руки Ванюшке, чтобы тот освободил их от перчаток, Михаил слушал переводимые капитаном комплименты и сожалел о том, что менеджер успел лишь к нокауту и не видел боя. Мистер Джексон, сказал капитан, предлагает советскому боксёру выгодный контракт, который позволит ему выступить во всех европейских столицах в матчах с национальными чемпионами; расчёт будет производиться только в долларах, доллар — это не оккупационная марка: доллар — это… О! — капитан не нашёл русского слова, чтобы охарактеризовать, что такое доллар…

При упоминании о долларе старик поспешно закивал головой и, выпустив голубое колечко и проткнув его сигарой, воскликнул вопросительно: «О'кей?» Михаил, не взглянув на него, попросил капитана:

— Скажите ему, что невежливо врываться в мою раздевалку. Я должен принять душ. И потом объясните ему, что мы не успели пообедать.

Выслушав почтительный перевод, мистер Джексон усмехнулся, но из раздевалки вышел.

Когда Михаил с Ванюшкой появились в зале, дирижёр взмахнул руками, и джаз грянул в их честь «Катюшу». При звуках знакомой песни Ванюшка навострил уши, но тут же, увидев, что менеджер бесцеремонно водворился за их столик, воскликнул:

— Ну и вцепился же он в тебя, скажу я! Понимает, собака, что ты для него — золотое дно!.. Слушай, он это врёт, что не видел матча: я его давно приметил в толпе… Когда ты заехал чемпиону в подбородок, этот старик аж в лице изменился… Сколько раз я говорил, что нельзя тебе разрешать бить правой — ты быка ею уложишь запросто, — и, взяв со стола бокал с вином, начал подтягивать джазу с такой торжественностью, словно это был гимн.

Когда песня смолкла, менеджер положил перед Михаилом контракт.

Михаил растерялся от такой наглости. Однако Ванюшка хозяйским жестом взял бумагу и, сделав вид, что изучает все её графы до тонкости, откинулся на спинку стула и воскликнул с поддельным удивлением:

— Только–то?

Джексон вопросительно поднял брови. Переводчик тоже не мог понять этого слова.

Тогда Ванюшка кивнул капитану на Джексона и заявил:

— Скажи ему, что плохо же он ценит абсолютного чемпиона СССР. — И когда Михаил хотел ему сказать, чтобы он не завирался, поднятием руки предупредил возражения: — Скажи ему, что майор — участник пятидесяти матчей с иностранными боксёрами и в сорока пяти из них вышел победителем; причём в тридцати случаях они окончились нокаутом.

Джексон, не дослушав переводчика, усмехнулся и сказал ему что–то быстро–быстро.

— Мистер Джексон говорит, что не сомневается в этом. Его мальчиков могут побить только боксёры экстра–класса.

А тот небрежно взял из Ванюшкиных рук контракт, исправил в нём какую–то цифру и, протянув его Михаилу, спросил:

— О'кей?

— Ну вот, доигрался, — раздражённо сказал Михаил.

Но Ванюшка снова остановил его рукой и произнёс:

— Скажи мистеру: мы удовлетворены, что он оценил советского чемпиона… Но дело не в этом… Если он не слышал моей речи, повтори ему её…

— Пусть он скажет, что не в характере наших спортсменов быть наёмниками, — не удержался Михаил.

— Вот–вот, переведи ему это.

Капитан перевёл и, выслушав менеджера, сказал:

— Мистер Джексон говорит, что его мальчики выступают не как представители Америки, а как сильнейшие боксёры мира…

Ванюшка снова перебил его:

— Скажи мистеру, что спорт для нас теряет всякий интерес, когда он превращается в зрелище. Мы, в отличие от мистера, против профессионализма. Спорт интересен только как соревнование между народами.

— Мистер Джексон говорит, что очень сожалеет. Но он не отказывается от своих слов, и если советский чемпион передумает, то сможет разыскать его в течение ближайших месяцев в Европе… А пока мистер Джексон просит вас пообедать с ним…

— Не нравится мне это, — прошептал Михаил Ванюшке. — Скажи, что мы сами расплатимся за обед.

— Ты с ума сошёл? Тоже мне — дипломат. Это же союзники.

— Ну тогда принеси из машины бутылку «московской». Угостим их в свою очередь. Надеюсь, что мистеру она придётся по душе.

— Жалко… Мы хотели её раздавить на прощанье… — сказал с сомнением Ванюшка.

— Иди, иди. Всё равно я пить не буду: завтра начинается сбор.

— Завидую я тебе всё–таки, Мишка! Утром на самолёт, и — пожалуйста — Москва…

Обедом остались довольны все, только американские офицеры обижались, что Михаил отказался выпить. Но он был упрям и только ел — ел что–то очень вкусное, так и не поняв, что это было — мясо или рыба, а когда офицеры становились назойливы, чокался с ними минералкой.

А через час, раскланявшись с менеджером и похлопав капитана–переводчика по спине, они вышли из ресторана, провожаемые возгласами восторга, сели в машину и помчались домой.

Захмелевший Ванюшка был болтливее, чем обычно, но Михаил не слушал его и думал о том, что завтра будет в Москве и, возможно, уже через три–четыре дня увидит Ирину с обоими сыновьями; раньше ей из Красноярска не добраться, хотя он и дал ей телеграмму сразу же, как получил вызов на сбор. Он попытался представить маленького Валерьяна и, чтобы помочь себе, вытащил из бумажника фотографию. Малыш был не в отца, скорее в своего дядю — Рюрика… Михаил укрепил карточку на ветровом стекле и поглядывал на неё. Газик по свободному шоссе мчался ходко. Мимо проносились дымящиеся руины берлинских пригородов. Вот впереди показались памятные бензоколонки, подле которых был бой 22 апреля; их красно–жёлтая краска облупилась и заржавела; нависшие над ними липы и клёны были иссечены осколками… А здесь на другой день, когда Москва салютовала войскам, прорвавшимся к Берлину, они похоронили своего командира… А вот и чудом уцелевшая деревня, аккуратные домики которой перевиты плющом; на окнах до сих пор, в знак капитуляции, висят белые простыни… Городок, где был бой 23 апреля: кирпичная ратуша разрушена, но кирка цела. Подле неё танки соседней части — уже покрашенные свежей зеленью, орудия в чехлах, на башнях — белые пятиконечные звёздочки… На их «Верзилине» такие же звёздочки, их чуть меньше, чем орденов у Михаила, но всё–таки немало, — слава богу, за четыре года «Верзилин» подбил не один немецкий танк… Сегодня Михаил устроит прощальный вечер для друзей, и завтра — Москва!.. До чего всё–таки здорово жить на свете!..

Осторожно! Надо затормозить! Такого тарана газик не выдержит!

Михаил резко крутанул баранку, так, что их забросило на обочину.

Но немецкий грузовик на полном ходу настиг их, и страшный удар швырнул Михаила вперёд…

34

Рюрик шёл по улицам Кирова, узнавая и не узнавая их. Всё словно стало мельче и старее. Каменные дома потрескались, бревенчатые обветшали, заборы были растащены на дрова, тротуарные доски изгнили и измочалились. Ни одна колея не пробороздила родную улицу.

На крутой лестнице, которая вдоль наружной стены дома поднималась к их мансарде, стояла мама. Не выпуская ключа, вставленного в дверной замок, она смотрела на Рюрика глазами, полными ужаса и мольбы.