Амонет довольно долго глядела на коробку, не моргая, а затем протянула к ней руку.
— Вреда от них не будет, — сказала она тихо, — Почему бы и нет?
— Верно говорите, — кивнул Голеску, разливая шампанское. — Полезно доставлять себе маленькие радости время от времени, вы согласны? Особенно когда есть деньги.
Амонет не ответила, жадно открывая коробку. Когда Голеску вручил ей кружку, до краев наполненную шампанским, Амонет взяла ее не глядя, осушила, словно это была всего-навсего вода, и отдала обратно.
— Как лихо! — заметил Голеску, ощутив, как в теле шевельнулась искорка надежды.
Он налил Амонет еще. Между тем она открыла наконец коробку и склонилась над конфетами, упиваясь их ароматом, как будто это аравийские благовония.
— О-о-о! — застонала она и стала шарить в коробке.
Вытащив три сливочные помадки, она некоторое время созерцала их затуманенным взором, а потом стиснула кулак, смяв конфеты, словно виноградины. Зажмурясь, она принялась слизывать с руки сладкую массу — медленно, экстатически всхлипывая.
Голеску ошеломленно глядел на нее и, забывшись, даже пролил шампанское себе на колени. Амонет ничего не замечала.
— Я и не знал, что вы так любите шоколад, — проговорил он.
— Да откуда вам знать? — с набитым ртом отозвалась Амонет.
Она подняла коробку и снова втянула в себя аромат, а потом высунула язык и подцепила глазированный орешек прямо из бумажной чашечки.
— Метко, — оценил Голеску.
Они сидели рядом на бревне, и он придвинулся чуть ближе и опять предложил Амонет шампанского. Судя по всему, она его просто не заметила, полностью сосредоточившись на пережевывании орешка.
— Пейте еще, а то газ выдохнется. Улетучится, как юность или мечты, понимаете?
К изумлению Голеску, Амонет запрокинула голову и расхохоталась. Это был вовсе не сухой и короткий смех, которым прежде она выражала свое презрение. Это был настоящий хохот — гортанный, раскатистый, гулкий и такой страшный, что Эмиль взвизгнул и закрыл голову руками, и даже пламя костра померкло и спряталось между угольев. Смех эхом отозвался в ночном лесу, который разом потемнел и стал куда более грозным.
Сердце Голеску забилось быстрее. Когда Амонет выхватила у него кружку и снова залпом выпила все до дна, он облизнул губы и отважился:
— Пусть пенная волна смоет все наши заботы, да? Любезная моя госпожа, давайте будем добры друг к другу. Вам нужен человек, который снимет бремя с этих бедных хрупких плеч. Голеску здесь!
Это вызвало у Амонет новый взрыв хохота, который перешел в урчание, когда она, отшвырнув кружку, вытащила из коробки очередную горсть конфет и запихнула их себе в рот вместе с обертками.
Не веря своему счастью («всего бутылка шампанского, и она превратилась в бесстыдную вакханку!»), Голеску придвинулся еще ближе.
— Ну же, — пропыхтел он. — Расскажи мне о себе, моя нильская лилия.
Амонет лишь искоса взглянула на него и хихикнула, пережевывая шоколад. В ее глазах появился странный отсвет — словно они сильнее, чем раньше, отражали огонь. Голеску это слегка испугало, но…
Наконец она проглотила шоколад, взяла у Голеску бутылку и хорошенько к ней приложилась.
— Ха! — Она плюнула в костер, отчего пламя так и взвилось. — Хочешь услышать мою историю? Так слушай, толстяк.
Тысячи тысяч лет назад была на свете узкая полоска зеленой земли вдоль реки. Позади простиралась пустыня, полная демонов и шакалов. Но мужчина и женщина все время твердили мне, что, если я не стану выходить из дома ночью и буду хорошей девочкой, со мной ничего не случится. А если я всегда буду очень хорошей девочкой, то никогда не умру. Я спущусь к реке, и приплывет человек на тростниковой лодке и заберет меня на Солнце, и я стану жить вечно.
Однажды из пустыни пришли Тощие. Они долго голодали, потому что считали, будто боги сотворили людей для этого. И, увидев наши зеленые поля, они сказали, что мы Скверна. Они прискакали к нам и убили, скольких смогли. Мы были сильнее и убили их всех, потом бросили их тела в реку — и никакие лодки за ними не приплыли! И вот тогда я и увидела Его и испугалась.
— А кого это Его, моя жемчужина? — спросил Голеску.
— Смерть, — ответила Амонет, и отсветы огня плясали на ее лице. — Великого Властелина с длинными рядами белоснежных зубов. Чешуя Его сверкала при луне. Он шествовал, не отбрасывая тени. Я никогда не видела лодок, которые приплывали за хорошими детьми и увозили их на Небеса; но Его могущество я видела. Поэтому я набрала на берегу глины и слепила Его подобие, и поклонялась ему, и кормила его мышами, птицами, любой живностью, которую удавалось поймать и убить. «Бери, бери, — говорила я. — Только не меня. Ведь Ты так велик!»
Через три луны из пустыни снова прискакали всадники. Опять была война, опять была пища для Него, и я поняла, что на самом деле миром правит Он.
Наши соплеменники говорили: «Здесь оставаться нельзя. Пахать эти поля опасно». И многие бросили поля и ушли на север. Но мужчина и женщина ждали слишком долго. Они хотели взять все наши пожитки, каждую миску и тарелку в доме, и женщина нашла глиняного идола. Она высекла меня и заявила, что я злая. И разбила идола.
И Он наказал ее за это. Когда мы бежали по тропе вдоль реки, на помощь нам не пришел никакой Владыка Солнца — только всадники из пустыни нагнали нас и растоптали мужчину и женщину.
Я им не помогала. Я все бежала и бежала вдоль реки и молила Его, чтобы Он спас меня.
Амонет перешла на шепот. Ее голос звучал очень молодо, почти по-человечески.
Голеску испытывал разочарование. Это было вовсе не то таинственное прошлое, которое он ей сочинил, — обычная печальная история. Жалкая межплеменная свара возле какой-то речушки. Никакой смуглокожей принцессы, никакой дочери фараона в изгнании. Просто беженка, как те носатые узколицые женщины, которых он видел на больших дорогах: они брели, толкая перед собой тачки с тем, что сумели уберечь от пожара войны.
— Это было в Египте, да? А как тебе удалось спастись? — расспрашивал Голеску, пытаясь между тем положить руку ей на талию.
Но звук его голоса, казалось, разрушил какие-то чары. Амонет обернулась и посмотрела на него, растянув губы в многозубой улыбке, полной черного глумления. От этой улыбки Голеску почувствовал себя маленьким и беззащитным.
— Так вот, из низовий реки приплыла сверкающая лодка, — продолжала Амонет. — И в ней сидел Владыка Солнца, и Он протянул мне руку и взял меня. Он прибыл не за мужчиной и женщиной, которые были хорошими, Он прибыл за мной, которая никогда в Него не верила. Так я поняла, что мир насквозь лжив, хотя и поплыла с Владыкой и слушала Его басни о том, как прекрасно мне будет на Небесах.
И вот, толстяк, вышло так, что я не зря подозревала Солнце. За вечную жизнь я заплатила тем, что стала на Небесах рабыней. За то, что я трусливо бежала от Смерти, меня наказали укусами священных змей. Меня кусали каждый день, и через пятнадцать лет во мне накопилось столько яда, что уже ничего не было страшно. А к концу тысячелетия я так устала от рабской доли, что снова стала молиться Ему.
Я вышла к реке при свете луны, и разорвала одежды, и обнажила перед Ним грудь, я преклонила колена и стала молить Его прийти и забрать меня. Я выла и целовала грязь. Как я жаждала Его белоснежных зубов!
Но Он не явился за мной.
А Владыка Солнца отправил меня странствовать по свету, вести дела с ворами и убийцами, предсказывать будущее глупым смертным. — Амонет отхлебнула еще шампанского. — Потому как оказалось, что Владыка Солнца на самом деле и есть сам Черт. Без рогов и без хвоста, конечно; лицом Он похож на красавца священника. Но это Он, лукавый.
А я так устала, толстяк, так устала на Него работать. Ничего не меняется, все неважно. Солнце встает каждый день, а я открываю глаза и ненавижу солнце за то, что оно встает, и ненавижу колеса, которые вертятся, и лошадей, которые тащат повозки вперед. А больше всех я ненавижу Его: ведь Он владеет целым миром, а мне отказывает в Своих объятиях.
И она умолкла, поверх костра уставившись в ночную тьму.
Голеску не сразу сообразил, что рассказ закончился, он слишком увлекся, представляя себе, как Амонет бежит по берегу Нила с обнаженной грудью. Однако Голеску встряхнулся, собрался с мыслями, поместил всю историю в рубрику «Затейливая метафора» и попытался вернуться к делам реального мира.
— Так вот что касается Черта, моя сладкая, и всех тех воров и убийц, — сказал он, когда Амонет запихнула в рот еще горсть шоколадных конфет, — что приносят тебе краденый товар. Ты сбываешь его Черту?
Амонет не ответила — она жевала и глядела в огонь.
— Что будет, если ты не довезешь товар до Него? — допытывался Голеску. — К примеру, спрячешь где-нибудь и продашь сама?
— Зачем? — отозвалась Амонет.