обязательно нужно дописать роман.
— Да, — отвечаю я.
— Это для меня самое важное сейчас.
Я киваю ему в плечо.
— Я положила Белоснежку в холщовый мешок и оставила рядом с навозной кучей, — продолжаю я. — Нам надо решить, что с ней делать. Девочки, конечно, захотят ее похоронить, но сейчас это не получится, мы даже яму не сможем выкопать.
— Нельзя позволять посторонним вещам оттягивать внимание от главного, — говорит Тронд Хенрик, — я не могу позволить себе переключать внимание на массу других вещей. Если я думаю о том, что сейчас важно помыть посуду, намазать бутерброды арахисовой пастой, я никогда не напишу этот роман. Если мне придется пойти на родительское собрание в детском саду у Фрёйи, я могу просто забыть о своей книге, и все. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Я отвечаю, что понимаю, о чем он говорит.
— Красота и смысл не выдерживают конкуренции ни с чем другим в жизни, — замечает он. — Это чувства, которые никто другой не поймет, я как будто проживаю часть своей жизни совершенно один, вдали от других людей и от мира.
Я киваю.
— Звучит несколько помпезно, — замечает он. — Но это так и есть, это действительно так, тут уж можешь мне поверить.
Я продолжаю кивать, не отрывая головы от его груди, я верю ему. Щекой я чувствую, как стучит его сердце. Я представляю себе Элизу, как она пишет письма с рождественскими поздравлениями, и у меня снова ком подкатывает к горлу. Вот передо мной Элиза, она хочет написать о своей жизни, о том, как мало осталось времени, как важно успеть разглядеть каждую мелочь в этой жизни и порадоваться ей. Она сидит за секретером, лампа на кухне погашена, но в комнату пробивается свет от рождественской звезды, закрепленной в оконном проеме кухни. Но разве можно написать о своей жизни так, как ей хочется? У нее так не получается. И когда в письме поставлена последняя точка, его трудно отличить от всех прочих рождественских писем. Юнас и Стиан уехали от родителей, ей их так не хватает. Но такова жизнь. Поездки на Гран-Канарию в собственную квартиру — это счастье. Новая лодка. Работа медсестры, которая поддерживает больных в последние дни их жизни. Элиза заходит в кухню, включает свет. На решетке лежат свежие пончики, румяные и сочащиеся маслом, но она не может писать о них. Она раскладывает их по пакетам — десять штук в каждый, чтобы отправить в морозилку. В кухне появляется Ян Улав и выпрашивает один пончик. Он съедает его стоя, под рубашкой заметен выпирающий живот, он отламывает от пончика небольшие кусочки своими огромными руками, кончики пальцев лоснятся от жира. На столе после ужина остался стоять стакан, на разделочном столе на блюдечке кусочки рыбного пудинга, она отправляет блюдце в холодильник. Как много в ее жизни всего, о чем хочется написать, о чем бы ей хотелось, чтобы все знали.
Меня охватывает желание как-то поддержать ее, утешить, взять трубку и набрать номер Элизы, рассказать ей о Белоснежке. Или позвонить папе, я воображаю, как он скажет: «Да-да, у нее была прекрасная жизнь до самых последних дней». Но это неправда.
Мне больно за тебя
Февраль 2009
Хьерсти поправляет лежащую на парте ручку, выпрямляется, проводит рукой по волосам и говорит, что Майкен — одна из заводил. Речь идет о травле, издевательствах, и все очень серьезно. Мы сидим на низеньких стульчиках, каждая со своей стороны парты; поодаль, на возвышении стоит кафедра.
— Вы должны знать, что мы, как и положено, позаботимся и о Майкен, — говорит она, подводя итог. — В помощи нуждается не только жертва травли. Тому, кто издевается над другими, тоже нелегко.
— Спасибо, — говорю я.
— Тогда вы поговорите обо всем с папой Майкен? — спрашивает Хьерсти. — Ну что ж, прекрасно. Я разговаривала с ним в прошлый раз.
И она качает головой.
— Ох, — вырывается у нее, — Майкен ведь такая замечательная девочка.
Мы одновременно поднимаемся, я первая выхожу из кабинета в коридор.
На скамейке у входа в класс сидит Майкен.
— А можно Туве останется у нас ночевать? — спрашивает Майкен. — Она ждет во дворе, ее папа разрешил. Ну пожалуйста!
Вот она сидит передо мной, главная хулиганка. Способная в свои двенадцать лет испортить своему однокласснику день или даже жизнь. Челка лезет в глаза, брюки в пятнах.
— Ну пожалуйста! — снова просительно повторяет она.
— Нет, — отрезаю я. — Не сегодня.
Бедра у нее полноватые. Я обращала внимание на ту же особенность у матери Гейра и у его сестры, так что Майкен унаследовала предрасположенность к полноте, она может еще поправиться — будут толстые ноги, большая грудь и ягодицы. Мне страшно из-за того, что все может развалиться, затрещать по швам, — это ощущение надвигающейся катастрофы сопровождает всю мою жизнь, ощущение, что все может полететь в тартарары.
— Ну пожалуйста, мамочка, пожалуйста, пожалуйста, больше ведь мне здесь не с кем общаться.
Я поворачиваюсь и ищу глазами Хьерсти, словно жду от нее помощи, подсказки хотя бы взглядом, прежде чем я должна буду уйти со школьного двора с Майкен и мы окажемся предоставленными сами себе. Иногда я так злюсь на Майкен, что крепко хватаю ее и держу. Меня пугает, какая она сильная. Я думаю о том, что, когда она станет еще крепче, я уже не смогу ей противостоять физически, власть моя закончится и мне жизненно необходимо найти какую-то другую силу, способную оказать воздействие на подростка.
— Мне надо с тобой кое о чем поговорить, — начинаю я.
Внезапно взгляд ее становится враждебным.
— Да, и мне тоже надо кое о чем поговорить с тобой, — закипает она.
Я спускаюсь по лестнице перед ней.
— Меня что же, теперь надо изолировать? — почти кричит она. — Как в тюрьме?
Она догоняет меня и идет рядом, мы уходим со школьного двора.
— Мама? Мама?! — ее голос звучит все громче и настойчивей.
Когда мы с Гейром встречались в последний раз, разговор зашел о Майкен.
— Я думаю, она довольно трудный ребенок, — сказала я.
— Да, — согласился он, — с ней непросто. Может быть, стоит дать ей время и оставить в покое, пока все образуется. И тогда многие ураганы могут пройти мимо.
Гейр сейчас в Болонье на кулинарной конференции и вернется не раньше чем через три дня.
Я сижу в машине, пока Майкен беседует с Туве возле качелей. Мне приходится ждать долго, из-за капризов и прихотей Майкен мое сердце выпрыгивает из груди, я чувствую, что теряю контроль. Захочет ли